Муниципальное учереждение МОУ № 204 Элитарная школа Кировского района
                            города Екатеринбурга



                            Реферат по литературе



                           С.А.Есенин и революция



                                             Исполнитель: учащийся 11 класса
                                                           Подвозных Евгений
                                                  Руководитель: ЗахароваС.А.



                                Екатеринбург
                                    1999


                                 Содержание


  Введение.....………………………………………….……………….. 3 с.
    Глава I………………..………………………………………….… 4 с.
    ГлаваII………………………………………………..…………….31 с.
  Заключение.….....…………………………………………………….44 с.
  Список литературы…………………………..……………………....57 с.



                                  Введение


  В последние годы возрос интерес ученых к проблемам литературы  начала  XX
века усилилось стремление  изучить  такие  моменты  литературного  процесса,
которые раньше в силу сложившихся социально-исторических условий  освещались
частично  или  негативно.  В  настоящее   время   пересматриваются   прежние
концепции  об  отдельных  творческих  индивидуальностях  и   о   соотношении
художественных тенденций разных направлений. В числе художников, чья  личная
и   поэтическая   судьба   находится   в   центре    внимания    российского
литературоведения, следует назвать С.А.Есенина.
  Интерес русского читателя к творчеству этого замечательного мастера слова
не удалось подорвать даже массовыми запретами. С.Есенин уже давно  возвращен
в отечественную литературу. Современный читатель с трудом  представляет  его
в числе "закрытых авторов". Тем не менее не так  просто  разобраться  в  его
творческом пути, в своеобразии художественной системы, в творческих  связях,
причинах разноречивого восприятия есенинских стихов его современниками.  Это
и  явилось  главной  причиной  выбора  темы   реферата.   В   представленном
исследовании рассматривается взоимоотношение С.А.Есенина с "революцией".
  Материалом для данной работы послужили  воспминания современников о  нем,
литературоведческие работы о творчестве поэта,  а  также  его  стихи.  Целью
настоящей  работы  является  освещение  творчества  и  жизни   С.Есенина   в
контексте революции.
  Достижение предполагаемой цели связано с решением частных задач:
    - показать влияние революции на жизнь поэта и его поэзию;
    - кожанных тужурок" и поэта;
    -  изучить  истоки  рассмотреть  взоимоотношение  "пламенных  конфликта
творчества С.Есенина.
  Концепция работы строится на основе имеющихся  по  проблеме  исследований
В.Кузнецова, Ю.Прокушева и др. Методы  исследования  опираются  на  принципы
изучения литературных и исторических явлений. Реферат состоит  из  введения,
II глав заключения, списка использованной литературы.



                                   Глава I


  28 декабря 1925 года дежурный по Ленинградской губернской милиции  (ЛГМ).
Старший делопроизводитель  Петр  Викентьевич  Купец   записал  в  "Сводке  о
происшествиях":  "На  территории  2-го  Отделения   милиции,   в   гостинице
"Интернационал", покончил  жизнь  самоубийством  через  повешение  гражданин
ЕСЕНИН Сергей, 30 лет. Труп направлен в больницу  им.  Профессора  Нечаева".
Семьдесят лет окутана тайной трагедия в ленинградской гостинице  "Англетер".
На эту тему написаны несколько книг, сотни статей, но, увы,  большинство  из
них страдают одной  и  той  же  застарелой  болезнью  -  слабостью  архивно-
документальной базы, повторением  старых  фактических  ошибок  и  изначально
ложных умопостроений. Вносят в общую сумятицу  свою  лепту  и  разнообразные
"свидетельства очевидцев", которые будут подробно  рассмотрены  в  настоящей
работе. Для чего и  во  имя  чего  сочинялись  фальшивые  фантасмагории?  Мы
попытаемся ответить на этот вопрос. Предлагаем  вашему  вниманию  не  просто
очередную  версию,  а  строго  документальное  исследование,  в   заключение
которого  назовем  имя  одного  из  главных  преступников  -   организаторов
кровавого спектакля на проспекте Майорова, № 10. Однако все по порядку...

  "Англетер" был строго режимной гостиницей, и архив его логично  искать  в
экономическом отделе Ленинградского ГПУ (начальник отдела  Рапопорт).  Есть,
впрочем, и обходной путь, который подсказала эпоха советского  нэпа:  где-то
должны  были  сохраниться  финансово-бюджетные   отчеты   "Англетера"   (они
составлялись тогда дважды: в октябре текущего и в апреле  следующего  года).
Сохранились.  Перед  нами  списки  жильцов  (их  более  150)  и   работников
(примерно 50) гостиницы за 1925-1926 годы.
  Полистаем эти прелюбопытные документы. Вот  журнал,  предназначенный  для
финансового  инспектора  24-го  участка  Центрального  района  Ленинграда  и
датированный  15 октября 1925 года (имеются декабрьские и  январские  (1926)
примечания,  то  есть  в  списках  жильцов  вполне  реально  встретить   имя
Есенина). Вот проклятый 5-й номер! Площадь -  7,17  сажени,  то  есть  номер
весьма неказистый. Жил в  нем  в  ту  пору,  если  верить  записи,  работник
кооперации   из   Москвы   Георгий   Осипович   Крюков.   Открываем   списки
"англетеровцев", датированные  апрелем  1926  года.  Здесь-то  уж  наверняка
Есенин должен значиться, 5-й номер исчез и  вообще  не  указан!  1-й  и  4-й
есть,  а  5-го  нет;  нумерация  вокруг  "есенинской"  комнаты   проставлена
небрежно или вообще отсутствует. И нет даже  намека  на  присутствие  поэта.
Обращает на себя внимание факт постоянного проживания рядом  с  5-м  номером
(1-й этаж,  всего  их  было  4)  сотрудников  "Англетера",  людей  скромного
материального достатка: сапожник Густав Ильвер, шофер Иван Яковлев,  рабочий
Андрей Богданов, сторож Дмитрий Тимошин, парикмахер Леонид Кубарев,  портной
Самуил Серман; поименованы даже супруги Ильзбер.  Есенинского  имени  нет  в
списках жильцов!  Вернемся к этой загадке  чуть  позже,  а  теперь  проведем
"экскурсию"   по    "Англетеру"    -    благо    сохранилась    подробнейшая
инвентаризационная  опись  гостиницы  (15  марта  1926  года).  "Зайдем"   в
злосчастный 5-й номер  и,  хотя  со  дня  печальной  истории  прошло  два  с
половиной месяца, можно думать, здесь больших перемен  не  произошло.  Самое
интересное: гипотеза о том, что "есенинская" комната была смежной  с  другим
помещением,  подтвердилась!  В  документе  зафиксирована  комната   №   5/6.
Оказывается, 5-й  номер  до  1917  года  использовался  под  аптеку,  откуда
"таинственная дверь"  вела  на  склад  (более  160  кв.  м),  где  хранились
лекарства.  Имеются  и  соответствующие   пометки:   "Пустует   со   времени
революции"; "Под жилье не годится". Любителей детективных  сюжетов  огорчим:
гэпэушники не нуждались в излишне острых ощущениях (лезет громила в  кожаной
куртке, с маузером, через  шкаф,  отгораживающий  дверь  в  5-м  номере...),
потому что в своей крепости могли  вытворять  все  что  угодно.  А  то,  что
"Англетер"  представлял  собой   четырехэтажную   получекистскую   цитадель,
сегодня сомнений нет. Это подтверждает и инвентаризационная опись.  Вот  как
выглядела "дежурка 1-го этажа" - в переводе на понятный язык - вахта ГПУ.  В
окружении двух больших зеркал (обзор!) рядом с "буфетом под ясень" сидел  на
мягком стуле "боец невидимого фронта" и попивал чаек,  зорко  вглядываясь  в
удостоверения   проходящих   людей.   В   "дежурке"   имелся   "телефон    с
коммутатором",  "нумератор".  Время   было   для   ленинградской   оппозиции
тревожное: в Москве заканчивался XIV съезд, и  следовало  быть  начеку.  Что
случись - чекист мог нажать  кнопку  электрического  сигнального  звонка,  и
входы и выходы из "Англетера" тут же были бы перекрыты. Пользуясь,  случаем,
"пройдемся" по гостинице. В парадной вас  встретит  чучело  горного  барана,
смотрящееся в трюмо;  в  вестибюле  -  чучело  медведя  с  проеденной  молью
головой.  Диван,  кресла,  бархатные  ковры  французской   работы,   люстры,
зеркала... Тут же, в вестибюле, телефонная  будка с двумя  отделениями  -  в
оперативной связи чекисты знали толк. Рядом  контора,  украшенная  портретом
Ленина, как и положено вождю трудящихся, "в простой багетной раме". Мы -  во
владениях  швейцаров.  Кто  дежурил  в  ту  жуткую  декабрьскую  ночь,  пока
выяснить не удалось. Это  могли  быть  швейцары  Петр  Карлович  Оршман,  Ян
Андреевич  Слауцитайс,  Иван  Григорьевич  Малышев.  Кстати,  примечательная
деталь: многие работники гостиницы, начиная с коменданта,  после  есенинской
драмы были уволены. Поднимаемся по устланной ковровой дорожкой  лестнице  на
второй этаж. Удобные плетеные кресла, бархатный ковер, трюмо, вазы, ящики  с
диковинными растениями  -  это  называется  "Зимний  сад".  Здесь  обитатели
"Англетера"  и  дзержинцы  обсуждали  новости  XIV  партсъезда,  говорили  о
толсторожих нэпманах -  главной  угрозе  социализму;  в  сердцах  они  могли
дымить  своими  модными  тогда  трубками  и  даже   сплевывать   в   стоящую
плевательницу. Можно было полюбоваться красующимся тут же мраморным  женским
бюстом. В комнате месткома висела картина "Арест  Людовика  XVI";  в  шкафах
покоились тома классиков марксизма-ленинизма, желающие  могли  потренировать
зоркость  своего  глаза  на  большом  бильярде  из   красного   дерева.   Из
любопытства "заглянем"  во  второй  двухкомнатный  номер.  Рояль,  заморские
ковры, зеркала,  фарфор,  картины  (в  реестре  около  60  вещей,  стоимость
солидная -941 рубль). Непременный телефон и роскошная белая ванна.
  Прервем нашу "экскурсию и всерьез поговорим о ванне. В 5-м, есенинском ее
вовсе не было. Лгут мемуаристы, что утром 27 декабря поэт поднял  шум  из-за
котла  без  воды   и  побежал,  чуть  ли  не  с  мочалкой  жаловаться  своим
сердобольным знакомым, что "его хотят взорвать".  В  этом  не  было  никакой
необходимости: рядом имелся телефон, кроме постового в "дежурке"  поблизости
торчал  коридорный.  "Зайдем"  в  пятый  номер  и  сверим  его   обстановку,
перечисленную в реестре,  с  известными  снимками  кремлевского  придворного
фотографа  Моисея  Наппельбаума.   Итак:   "шкаф   зеркальный,   английский,
орехового дерева, под воск" (да, именно этот шкаф скрывал  дверь  в  большое
соседнее помещение), знакомый по печальной фотографии  "стол  письменный,  с
пятью ящиками, под воск (на него  якобы  взбирался  Есенин,  устраивая  себе
смертельную пирамиду), вот и "кушетка  мягкая,  обитая  кретоном",  наконец,
"канделябр бронзовый,  с  шестью  рожками,  неполными"  -  перечислено  всё,
вплоть  до   мыльницы   и   ночного   горшка.   Снимки   Наппельбаума   явно
избирательного характера; на пленку  не  попали  многие  предметы  (кровать,
диван и др.), которыми  спешно  декорировался  кровавый  сюжет.  Был  выбран
дальний от любопытных глаз захудалый номер, на скорую руку обставлен и...
  С нумерацией получилась странная чехарда. Поэт  Всеволод  Рождественский,
понятой, подписавший 2 декабря милицейский протокол, в тот же день  отправил
приятелю в Ростов-на-Дону письмо (оно опубликовано), в котором указан не  5-
й, а 41-й номер.  В  других  источниках  также  приводятся  иные  порядковые
номера. Кто-то  комбинировал,  путался,  спешил...  Подробное  знакомство  с
остатками архива  гостиницы,  тщательный  анализ  всех  данных  приводят   к
неожиданному выводу: вполне возможно, что 24-27  декабря  1925  года  Сергей
Есенин не жил в "Англетере"!
  Начнем с элементарного соображения: почему, кроме болтливых ленинградских
литераторов, никто и никогда из жильцов  этого  дома  и  его  работников  ни
единым словом не обмолвился о необычном постояльце?  Зная  общительный  нрав
Есенина,  его  взрывной  характер,  в  такое  единодушное  молчание   трудно
поверить. А ведь в "Англетере" проживали постоянно многие деятели  культуры:
киноартисты Павел  Михайлович  Поль-Барон,  Михаил  Валерьянович  Колоколов,
режиссер Мариинского театра Виктор Романович Рапопорт и другие, приметные  в
свое время  личности.  Наши  оппоненты  возразят:  может,  кто-то  что-то  и
заметил,  но,  по  понятным  причинам,  боялся  написать  об  услышанном   и
увиденном, - да, мол, и не  до  поэта  было  обывателям.  Довод  слабенький:
некоторые  мемуаристы  встречались  с  Есениным   мимолетно   и   настрочили
воспоминания, а тут такая памятная жуткая история - и ни  слова.  Вспоминать
им было нечего, весь спектакль абсурда проходил в  глубокой  тайне  -  иначе
скоро бы  открылось:  московского  беглеца  в  "Англетере"  до  официального
объявления об его самоубийстве - не видели.
  Приведем фрагмент разговора исследователя-есениноведа Кузнецова  (декабрь
1994-го. март 1995 года) с ныне здравствующей вдовой коменданта  "Англетера"
Антониной Львовной Назаровой (р. 1903).
  - Мне трудно об этом судить, - говорит еще  бодрая  седая  женщина.  -  Я
заходила  в  общежитие  "Интернационал"  (так  оно  тогда  называлось)  лишь
однажды.
  -А когда Вы узнали о смерти Есенина?
  - Как все. 28 декабря, но этому грустному известию накануне. 27  декабря,
предшествовал незабываемый для меня вечер. Примерно в  21-22  часа  в  нашей
квартире раздался телефонный звонок. Я читала какую-то  книгу,  а  мой  муж,
Василий  Михайлович,  незадолго  перед  тем  вернувшийся  с  работы,  прилег
отдохнуть. Звонивший представился  дворником  "Англетера"  "дядей  Васей"  и
просил немедленно позвать управляющего гостиницей. Я  заупрямилась,  сказав,
что нечего беспокоить мужа по всяким пустякам. Но "дядя Вася" заставил  меня
разбудить Василия Михайловича, и он подошел к телефону...
  - Когда Ваш муж вернулся домой после того, как он внезапно отправился  на
службу поздно вечером, 27 декабря?
  - Он пришел домой  лишь  на  следующий  день  и  рассказал  мне  о  горе,
случившемся с Сергеем Есениным. Даже говорил, что снимал с петли его тело.
  -Он, если верить ему, совершал этот обряд один, или кто-то ему помогал?
  -Василий  Михайлович  называл  помощника,  Цкирию   Ипполита   Павловича,
коммунального работника. Так ли это было на самом деле -  не  знаю,  но  что
муж упоминал эту  фамилию  -  ручаюсь.  Цкирия  бывал  в  нашей  квартире  -
веселый, высокий такой грузин, любил  шумную  компанию  и  кахетинское  вино
(запомним этого человека, мы еще обратимся к  его  возможной  роли  в  "деле
Есенина").
  -  Скажите,  пожалуйста,  а  почему  вечер  27  декабря  Вам  так  крепко
запомнился? Не подводит ли Вас память? Может, Вы спутали дни?
  - Ни в коем случае, - возражает  Антонина  Львовна.  -  Только  теперь  я
понимаю, что мужа вызывали именно в связи с  есенинской  страшной  историей.
Разумеется» по долгу своей тайной службы, он  мне  не  открыл  тогда  правды
(молчал  он  вплоть  до  своей  смерти).  Тот  тревожный  вечер  я  навсегда
запомнила - до того Василий Михайлович обычно  приходил  с  работы  вовремя.
Так  было  и  когда  он  исполнял  обязанности  ответственного  дежурного  в
"Астории" (ее в 25-м году пышно называли "Первый  Дом  Советов").  Незадолго
до трагедии с Есениным скончался наш трехлетний сынишка,  и  в  нашей  семье
болела своя горькая рана. В то время мы жили дружно и  ни  тени  сомнения  у
меня не существовало.
  - Называл ли Василий Михайлович еще какое-либо имя в связи с несчастьем в
"Англетере"?
  -Он рассказывал, что заходил в один из номеров гостиницы к  члену  партии
Петрову (запомним и эту  фамилию,  она  станет  к  финалу  нашего  следствия
центральной) и якобы видел там Есенина с поникшей хмельной головой.
  - Почему к Петрову? Кто он такой?
  - Не знаю. Наверное, какой-то авторитетный для мужа партийный товарищ.
  "Тайна Есенина" была доверена люмпен пролетарию,  не  только  никогда  не
слышавшему о поэте, но вряд ли когда открывавшему какой-нибудь  стихотворный
сборничек. Расчет убийц оправдался: Назаров так и не  понял,  какую  грязную
тайну он покрывал. Справедливости ради надо сказать, служил  он  большевикам
не за страх, а за совесть, служил ревностно и по-своему  честно:  спасал  по
поручению ГПУ разрушенные революцией дворцы  в  Ленинграде.  Не  брал  чужой
копейки -  впервые  сменил  гимнастерку  на  костюм,  перейдя  на  службу  в
"Англетер", но "гаврилку"  (так  он  называл  галстук)  так  и  не  научился
носить.   Преследовал   в   гостинице   разврат   ("мед   пчел   трудовых"),
бесхозяйственность и  прочую  вольницу.  Короче,  подлинно  мужицкая  дубина
пролетарской революции. Заглядываем  в  архивные  документы.  Примечательная
деталь: 1  января  1926  года,  спустя  четыре  дня  после  гибели  Есенина,
Назарову  значительно  повысили  тарифный   разряд,   отправили   в   отпуск
(заслужил), а через две недели (то есть когда отпуск закончился)  вышвырнули
на   склад   губернского   отдела   коммунального    хозяйства    "заштатным
управляющим". Антонина Львовна вспоминает, какой  тогда  страшно  кричал  по
ночам, как хватался за наган под подушкой. Со слов  других  известно  -  пил
горькую...  В  1929  году  после  ловко  подстроенной  финансовой  недостачи
Назаров попал под суд, сидел в "Крестах", а  потом  оказался  в  "Соловках".
Вернулся из заключения физически и морально сломленным, несколько лет  вновь
работал в коммунальной системе на маленьких должностях,  а  затем,  вспомнив
молодость, пошел на завод. Типичная "щепка", которую с  1917-го  понесло  по
разудалым революционным волнам, швырнуло в жуткую пучину - и из нее  он  уже
не смог выбраться. То было и возмездие  за  бездумье  расстрельных  лет,  за
сокрытие "есенинской тайны".

  Много  раз  приходилось  читать,  что  "самоубийство"  Есенина  придумали
журналисты, игнорировавшие  вяло  протекавшее  милицейское  расследование  и
даже опередившие результаты судебно медецинской  экспертизы.  Да,  бойкие  и
развязные газетчики в погоне за шумихой поспешили  объявить  о  несчастье  в
"Англетере". Погоня тут,  конечно,  была,  но  главное,  имелось  молчаливое
согласие и  даже  поощрение  цензуры,  очевидно,  получившей  на  этот  счет
соответствующее указание. Подобные  циркуляры  в  архиве  сохранились.  Вот,
например,  совершенно  секретный  приказ  (он  лишь  недавно  стал  доступен
исследователям)  от  21  июля  1926  года:  "Всем  уполномоченным   Гублита.
Ленинградский  Гублит  предлагает  всем  уполномоченным  впредь  до  особого
распоряжения -без согласования  с  Гублитом  не  допускать  опубликования  в
печати  материалов  об  обстоятельствах  смерти   т.   Дзержинского,   кроме
правительственных сообщений,  телеграмм  ТАСС  и  перепечаток  с  московских
газет "Известия" и "Правда". Нечто похожее раньше произошло  с  публикациями
о кончине  Фрунзе.  Полагаем,  подобное  случилось  и  с  освещением  смерти
Есенина  (многие  циркуляры   доставлялись   в   цензуру   со   специальными
фельдъегерями ГПУ, давались только для прочтения и возвращались на  исходное
тайное место).
  Утверждение, что писаки сочинили "самоубийство" поэта - наивно, говорит о
плохом знании жесточайшей карательной практики конца 1925-го -  начала  1926
годов. Тогда  подвергались  строгому  контролю  даже  стенные  газеты'  (При
"Красной  газете"  выходили  'Красные  клыки",  а   в   ленинградском   ГПУ-
"Москит").  7  октября  1925  года  Главлит  выпустил  циркуляр  №  3521  "О
предоставлении ежемесячных сведений о стенных газетах,  написанных  от  руки
или  напечатанных  на  пишущей  машинке".  Цензор  Лебедев-Полянский   вновь
подтвердил свое драконовское предписание (позже его все-таки  отменили).  Во
всех изданиях сидели специальные политредакторы  и  уполномоченные  Гублита.
"Красную газету" контролировал С. М.  Рымшан,  привлеченный  прокуратурой  в
мае  1926  года  за  небольшую  цензорскую  оплошность  к  суду.   Охранники
печатного и устного слова (театр, кино, эстрада) торчали  повсюду.  21  июля
1925 года Ленинградский губернский комитет РКП(б) устами  своего  Агитотдела
принял решение; "Просить Губисполком дать официальное разъяснение, чтобы  ни
одна типография не имела права принимать в печатание ни одного  издания  без
визы Гублита". Как советские работники реагировали  на  "просьбу"  партийных
чинов - объяснять не надо.  Все  сказанное  выше  убеждает:  каратели  слова
всячески поощряли печатные инсинуации вокруг  отрежиссированного  печального
события в "Англетере",  как  раньше  содействовали  есенинской  травле.  Это
благодаря им по всему свету мгновенно распространилась (через  ТАСС,  РОСТА,
зарубежные  телеграфные  агентства)  лживая  информация  об  обстоятельствах
гибели русского поэта. Еще официально  не  были  готовы  результаты  судебно
медецинской  экспертизы  тела  покойного,  а   все   газеты   прокричали   о
самоубийстве. К примеру, французское агентство “Тавас" датировало  сообщение
на  эту  тему  28  декабря  ("Парижский  вестник",  1925,  30  декабря).   В
Ленинграде  таким  Гермесом-лжецом  выступал  заведующий  вечерним  выпуском
"Красной  газеты"  и  одновременно  сотрудник  бюро  РОСТА  Иона  Рафаилович
Кугель. Но как же быть со свидетельствами людей, бывших в гостях у  поэта  в
5-м номере  "Англетера",  видевших  его  и  беседовавших  с  ним?  Допустим,
намеренно  врет   Анна   Яковлевна   Рубинштейн,   строчившая   за   бывшего
полуофициального супруга Устинова клеветнические статейки. Так оно  и  было.
Ведь не случайно Георгий  Устинов  отсутствовал  на  есенинской  гражданской
панихиде в Ленинграде, не  случайно  и  его  "самоповешение"  в  1932  году,
когда,. мучаясь совестью, он, быть может, пообещал рассказать  правду.  Врет
и Эрлих, по долгу сексотской службы  прикрывавший  преступление...  Но  ведь
мемуаристы  ссылаются  на   присутствие   многих   "есенинских   гостей"   в
"Англетере" - Николая Клюева и других...
  Посмотрим поочередно на каждого из "очевидцев".

  Николай Клюев о своем посещении гостиницы не проронил ни  слова.  Жил  он
тогда по адресу ул. Герцена, 45, кв. 7, совсем  рядом  с  "Англетером".  Жил
очень бедно, часто болел и находился  в  большой  зависимости  от  директора
Ленотиздата Ильи Ионова. Нами недавно обнаружено заявление (ноябрь  1924-го)
Николая Клюева  в  Президиум  Ленинградского  губисполкома,  в  котором  он,
ссылаясь на свои заслуги  перед  революционной  литературой,  слезно  просит
уменьшить ему плату за жилье и, в частности, пишет: "Никаких доходов,  а  по
нездоровью, и работы, за мной не  водится;  питаюсь  я  случайными  грошами,
помещение же, в котором я живу,  представляет  низкую,  полутемную  комнату,
затерянную на заднем дворе огромного дома на бывшей Морской улице. Дом  этот
до августа  настоящего  года  принадлежал  Госиздату,  заведующим  которого,
товарищем Ионовым, и было разрешено пользоваться  упомянутым  помещением  за
плату 2 рубля 75 копеек в месяц. За переходом здания в Откомхоз,  мое  жилое
обложение выразилось в сумме 41 рубля 50-ти копейкам.
  За снисхождение к моей  невозможности  платить  подоходное  и  квартирную
плату, по свободной профессии, мое товарищеское сознание  и  русская  поэзия
будут Президиуму благодарны"
  Снизошли ли совчиновники до просьбы Клюева - неизвестно, его письмо  и  в
1925 году лежало под  сукном,  и  "классовые  гуманисты"  продолжали  долгую
бюрократическую переписку.
  На 1 декабря 1925  года  долг  Клюева  за  комнату  равнялся  15  рублям.
Возможно, в дело вмешался Ионов и помог  бедолаге  (на  фотографии  у  гроба
Есенина они рядом). В декабре 1925-го капкан захлопнулся, и Клюев,  прочитав
о своем "визите" к Есенину, обо всем догадался  и  благоразумно  помалкивал.
Своеобразной подачкой за предательство памяти друга стала  публикация  поэмы
Клюева "Плач о Сергее Есенине", напечатанной вместе со  статьей  критика  П.
Н. Медведева в сборнике “Сергей Есенин” (1927 год).
  И еще две любопытные детали. Оказывается, Клюев жил в  доме,  управляющим
которого  был  чекист  Ипполит  Павлович  Цкирия.  Тот  самый,  который,  по
воспоминаниям вдовы коменданта "Англетера". очутился вместе с Назаровым в 5-
м номере 27 декабря. Контора гупэушного домоуправа располагалась как раз  на
Герцена,  45,  и   он   мог   по-своему   "обработать"   влачившего   жалкое
существование квартиранта.
  Другой жилец того же дома, сосед Клюева - неожиданная новость! - художник
с авангардистскими выкрутасами Павел Андреевич Мансуров.  Его  задолженность
за квартплату в декабре 1925 года составляла довольно солидную  сумму  -  71
руб. 39 коп. Как выкручивался сей живописец, неизвестно, но  зато  известно,
как он в 1972 году, на склоне лет, живописал  свое  посещение  (27  декабря)
Есенина  в  "Англетере"  (в  письме  к  О.  И.  Ресневич  -Синьорелли).  Тон
воспоминаний  художника  пошловато-развязный,  он  позволяет  себе  говорить
кощунственный вздор. Описывая посмертный путь поэта в  Обуховскую  больницу,
Мансуров "фантазирует": "Сани были такие короткие, что голова его  ударялась
по мокрой мостовой" А эту  грустную  сцену  видели  Другие  люди  (например,
Иннокентий Окcенов) и  оставили  совсем  иные  воспоминания.  Если  Клюев  и
некоторые другие "попали в гости" к поэту по воле убийц и их покровителей  и
не распространялись об этом эпизоде своей  жизни,  то  некий  журналист  Дм.
Ушаков лжесвидетельствовал сознательно: "Мне, остановившемуся  в  Ленинграде
в той же гостинице  "Англетер",  в  которой  утром  26  декабря  был  найден
повесившимся в своем номере поэт Сергей  Есенин,  пришлось  быть  свидетелем
его  последних  дней"   и   далее   беспардонное   вранье   ("...лечился   в
психиатрической лечебнице, где признан, был врачами психопатом" и т. п.).
  Легенду о проживании Есенина в "Англетере" также раздувал Лев Рубинштейн,
автор книги воспоминаний "На рассвете и на закате”.  Воспоминаний  фальшивых
и явно заказных. Мемуарист описывает, как некий ''высокий угрюмый  человек",
по его словам, ''кто-то из заезжих московских  поэтов",  спрашивал  Есенина,
(место  встречи  не  называется),   где   он   остановился   в   Ленинграде.
Псевдоромантический сумбур продолжается и на  последующих  страницах,  когда
появляются все те же суетливый Эрлих и заботливая "тетя Лиза. Дабы  упрочить
версию о существовании "Елизаветы Устиновой", Лев  Рубинштейн  выдумал  даже
пятнадцатилетнюю ее сестру Варю, которая "сходила с ума" по  красавцу  поэту
Есенину.
  Как и у других фарисеев, заметавших следы убийства,  у  Льва  Рубинштейна
важнейшая задача - во что бы то ни стало убедить  читателей:  Есенин  жил  в
"Англетере". С этой  целью  он  приплетает  имя  Ильи  Ивановича  Садофьева,
председателя Ленинградского Союза поэтов,  который  якобы  передавал  жалобу
Есенина о дороговизне платы за гостиницу. Попутно заметим, - Эрлих  в  своих
измышлениях пошел дальше - "пригласил" Садофьева "в гости" к  Есенину.  Лгут
оба, что доказывается  записью  в  дневнике  (рукопись)  критика  Иннокентия
Оксенова: "29 декабря 1925 г. Вчера, около часа дня, в  "Звезде"  я  услыхал
от Садофьева, что приехал Есенин, и обрадовался", - и далее  Оксенов  пишет,
как в тот же день, то есть 28 декабря, он купил вечернюю "Красную газету"  и
прочел в ней краткое известие о смерти поэта.  Иннокентию  Оксенову  следует
вполне доверять, он искренне и трогательно любил Есенина и не запятнал  свою
жизнь никаким грязным поступком.
  Можно лишь гадать, знал или не знал Илья Садофьев 28 декабря "около  часа
дня" о трагедии в "Англетере". Может быть, его  "подготавливали"  в  тот  же
день, с утра, или даже с вечера 27 декабря -  неясность  остается.  Сведущий
(даже слишком) Павел Лукницкий писал, что о смерти Есенина Садофьеву  первым
позвонил Эрлих ("Аврора", 1988, № 2). Сама личность  Садофьева  не  вызывает
большого доверия.  В  неопубликованных  пустеньких  воспоминаниях  "Расколки
памяти" (1924) он писал о себе: "...По темпераменту и убеждениям -  бунтарь,
"сицилист", эсдек, сочинитель  распространяемых  в  рукописях  революционно-
обличительных   стихов..."   В   гражданскую   войну   он   "комиссарил"   в
Политуправлении Юго-Западного фронта, и эта страница его биографии  остается
неизвестной. Мы вряд ли ошибемся, если  скажем,  что  и  он  тогда  ходил  в
кожаной курточке с чекистским удостоверением.
  Вернувшись в Петроград, Садофьев одно время  редакторствовал  в  "Красной
газете”  и  не  оставлял  своей  дзержинской  привычки.  Об  этом  мы  нашли
свидетельство в одном из обзоров ленинградского ГПУ за  декабрь  1925  года.
Тайные  информаторы  сделали  выписку  из  одного  белоэмигрантского  органа
печати, где  говорилось  о  неохотном  сотрудничестве  молодых  писателей  в
"Красной газете": "Садофьев призвал одного  из  них,  вынул  из  письменного
стола документы и фотографии, изобличающие былую  прикосновенность  писателя
к Колчаку, и заявил: "Или давайте рассказ, или я перешлю это в  ЧК"  Тем  же
приемом он извлекал из критиков хвалебные статьи о  своем  творчестве".  Как
говорится, не было печали, да черти накачали.
  Теперь вернемся к Льву Рубинштейну. Выяснилось: в 1925  году  (до  апреля
-точно) Лейба Франсович Рубинштейн проживал в  130-м  номере  "Англетера"  -
"без документов", гласит пометка. Тогда его ближайшими соседями были  Леонид
Захарович Розовский (народный судья), службист артиллерийской академии  РККА
Савва Моисеевич Шулькин и губернский прокурор Иосиф Иванович Юденич.
  Присутствие Лейбы Рубинштейна именно в 130-м номере  весьма  показательно
(напомним,  в  декабре  1925  года  здесь   упорно   "прописывали"   Георгия
Устинова).  Указанный  номер  вкупе  со  смежным   131-м   (он   в   журнале
квартирантов всегда отсутствует, но означен в  инвентаризационной  описи  за
март  1926  года),  как  уже  говорилось,   представляли   собой   секретные
меблированные кабинеты ГПУ - отсюда, вероятно, шла команда  о  проводившихся
тайных  чекистских  операциях,  сюда  являлись  с  докладами  и  т.  п.  Так
"засветился" еще  один  подлец.  Из  перечня  секретного  сотрудника  Вольфа
Эрлиха остаются еще два так называемых свидетеля.
  Обычно в примечаниях к  собранию  сочинений  Есенина  Григорий  Романович
Колобов (прозвище "Почем соль") аттестуется как  "советский  работник",  что
вуалирует его  чекистские  занятия.  Его-то  и  записал  Эрлих  в  очевидцы.
Полагаем, комментарии излишни.  Г.  Е.  Колобов  в  1925  году  и  позже  не
оставлял своей службы в ГПУ, что доказывается его присутствием 25  мая  1926
года на заседании  партийного  бюро  3-го  Ленинградского  полка  войск  ГПУ
(протокол  сохранился).  Косвенно  то   же   самое   подтверждается   фактом
проживания  (1929)  его  брата  (7),  студента  политехнического   института
Николая Романовича Колобова (р. 1907) в 46-й квартире  дома  №  3  по  улице
Дзержинского (бывшая Гороховая, затем Комиссаровская).
  А как же быть с воспоминаниями друзей Есенина - Вольфа Эрлиха, журналиста
Георгия Феофановича Устинова и  его  жены  Елизаветы  Алексеевны?  Так  вот,
гипотеза о том, что Есенин 24-27 декабря 1925 года  не  жил  в  "Англетере",
получает  новые  подтверждения.  Обратимся  к   фактам.   Первый   и   самый
достоверный: Вольф Иосифович Эрлих (1902-1937) -  секретный  сотрудник  ГПУ,
создавший вместе с другими легенду о том,  что  Есенин,  почаевничав  четыре
дня  в  пятом  номере  "Англетера",  повесился.   От   тоски,   алкоголизма,
безнадежности, победы "черного человека в душе,  в  общем-то,  обаятельного,
несмотря на "завихрения", поэта... И  в  это  поверили.  И  это  было  самое
глубокое и наивное  заблуждение  биографов  Есенина.  Чтобы  их  разубедить,
нарисуем портрет "Вовы" не по воспоминаниям Николая Тихонова ("Мне  нравится
Вольф Эрлих и своей сердечной  преданностью  Есенину  и  большой,  настоящей
любовью к родной поэзии") и вздохам его родственников и близких знакомых,  а
по документам и "наследию"  стихотворца,  которое  почему-то  не  привлекало
внимания.
  7 июня 1902 года раввин Симбирска И. Гальперн  записал:  "...у  провизора
Иосифа Лазаревича Эрлих от законной его жены  Анны  Моисеевны  родился  сын,
которому, по обряду Моисеева закона, дано имя Вольф".  Через  28  лет  Вольф
пропоет свою "Волчью песнь":
             Я ли это -
             С волей на причале.
             С песьим сердцем,
             С волчьей головой?
             Пой же, трубы гнева и печали!
             Вейся клекот лиры боевой!
             Но когда заря
             Зарю подымет,
             В утренней
             Розовоокой мгле,
             Вспомню я простое волчье имя,
             Что мне дали на моей земле.
             И, храпя
             И воя без умолку,
             Кровь свою, роняя на бегу,
             Серебристым
             Длинномордым волком
             К вражьему престолу пробегу.
  В этом "романтическом" стишке речь, конечно, идет о коммунистической заре
и Царском престоле. Метафора "с песьим  сердцем"  вполне  отражает  сущность
автора, внешне добродушного, открытого, приветливого, внутренне -  злобного,
циничного, холодного. Его жизненный принцип: "Нет во мне  -  нет  в  людях".
Однажды, обращаясь к другу, он признался:
             Прости за то, что был как все -
             Не верен и лукав,
             За мелочность и злую грусть
             Моих земных забав.
  И перед нами отнюдь не "лирический герой", а автопортрет. После окончания
2-й Симбирской советской школы 2-й степени имени В.  И.  Ленина  он  в  1919
году поступил на историко-филологический факультет Казанского  университета,
где числился до июня 1921 года. Именно числился, потому что сам в  одной  из
анкет указал:  "добровольно  служил  в  1920-1921  в  Санчасти  Приволжского
оттого округа. Врет, так как в другой анкете был ближе к правде:  "Служба  в
Красной Армии:  работал  в  качестве  секретаря  педагогической  лаборатории
Главного   Политического   Управления   Просвещения    Комитета    Татарской
республики". И еще дал справку: в 1920 году проходил  курс  всеобуча  в  9-м
взводе 1-й роты  1-го  пехотного  Казанского  территориального  полка.  Свою
чекистскую  службу  он  начал  с  первого  университетского  курса.  Фанатик
мировой революции, он в 1921 году на  вопрос  анкеты  (пункт  29-й):  "Какой
партии сочувствуете и почему?" - ответил: "РКП.  Хотя  бы  потому,  что  все
попытки  переворота  (независимо  от  намерений  кого  бы  то  ни  было)  по
неизбежным результатам считаю контрреволюционными" (ему,  "твердокаменному",
колебания были несвойственны).
  Детали темной  биографии  "Вовы"  проясняются  им  самим  в  стихотворных
опусах.  Процитируем  отрывочек  (поэзии  в  нем  ни  на  грош,  но  фактура
любопытна):
             Много слов боевых живет в стране,
             Не зная, кто их сложил,
             Громче и лучше на свете нет
             Песни большевика.
             И этой песне меня научил
             Мой первый товарищ Выборнов Михаил,
             Председатель Рузаевской ЧК.
  Даже адрес чекиста указан: Симбирск, Смоленская ул., 3. Человек  с  такой
фамилией (имя другое)  известен  в  Ленинграде  начала  20-х  годов  (в  его
служебном формуляре немало темных  строк);  осенью  1925  года  он  исполнял
обязанности  ответственного  дежурного  1-го  Дома  Советов  ("Астории"),  а
должность эта - чекистская, ее до него занимал В. М.  Назаров,  переведенный
на должность  коменданта  "Англетера",  Возможно,  перебравшись  в  северную
столицу, Выборное в июле 1921 года перетащил за собой и своего ученика.
  Здешнее ГПУ приютило Эрлиха  в  комнатке  ведомственного  дома  №  12  по
Вознесенскому проспекту (это буквально рядом с "Англетером",  позже  имевшим
адрес: проспект Майором, 10). Вольф поступил  на  литературно-художественное
отделение факультета общественных наук Петроградского университета.  В  1923
году его оттуда выгнали за неуспеваемость и участие в сионистских  сборищах.
Пытался  в  революционном  духе  воспитывать  детей,   но   скоро   забросил
педагогическое ремесло, отдавшись всецело сексотству и "социальной"  поэзии:
"Мой дом - весь мир, отец мой - Ленин..." Наиболее  заметная  его  работа  -
сценарий известного фильма "Волочаевские дни" (1936),
  Литератор  Матвей  Ройзман  писал  о  нашем  "герое":  Вольф  Эрлих   был
честнейшим, правдивым, скромным юношей. Он романтически  влюбился  в  поэзию
Сергея Есенина и обожал его самого. Одна беда  -  в  практической  жизни  он
мало понимал. Здесь нет ни одного слова правды, но  именно  в  таком  ореоле
воспринимали его современники: тихонький,  мяконький - из него бы  получился
неплохой провинциальный артист. Даже в недавние наши дни у волка  сохранялся
овечий "имидж": на его родине, в Ульяновске, открыли музей его имени  (позже
тихо и благоразумно прикрыли).
  В практической жизни он  разбирался  великолепно,  В  1930  году  сообщал
матери: "Сам я живу замечательно. Две комнаты с передней, а я  один.  Сам  к
себе в гости хожу. Шик!" (Адрес того "шика": ул. Литераторов  19,  кв.  13).
Что ни говори - ценный  кадр  ЧК-ГПУ-НКВД.  Есенину  "советская"  власть  на
захотела плохонького угла дать, а к  таким,  как  "Вова",  радела  классовой
лаской.  Пройдя  в  1922  году  подготовку  в   радиотелеграфном   дивизионе
Петроградского военного округа, Эрлих время от времени совершал  путешествия
в южные республики СССР,  совмещая  отдых  с  обязанностями  сексота  ГПУ  и
пограничника (вот еще одна странность его биографии: в 1924 году он  признан
Негодным к воинской службе по ст. 125; личная карточка № 166 от 14 мая  1924
года). Споры о том, сфотографирован он  однажды  в  форме  пограничника  или
гэпэушника, - пустые, одно не мешало другому.
  Но пора вернуться в "Англетер" Кажется, никто не  обратил  внимания,  что
Вольф Иосифович после смерти Есенина не промолвил на эту  тему  ни  слова  в
газетах и лишь в 1926-м поместил в сборнике воспоминаний  о  поэте  статейку
"Четыре дня".
  Поначалу Эрлиху было не  до  писанины.  Он  заметал  следы  преступления,
колыхаясь между Ленинградом и  Москвой.  16  января  1926  года  он  сообщил
матери: "живу в Москве с тех пор, как привез сюда Сергея. Нет!  На  два  дня
выезжал в Питер". В другом письме (не датировано) припоминал: "Зимой  я  был
несколько раз в Москве, а после смерти  Есенина  прожил  там  без  малого  2
месяца)" Домовая книга точно  зафиксировала:  вернулся  он  в  Ленинград  19
февраля 1926 года.
  Где он жил в столице, почему о его пребывании там  в  дни  похорон  поэта
никто даже не упомянул? "Волк" рыскал по приказу своих хозяев с Лубянки и  с
Комиссаровской:  в  Москве  докладывал  об  "операции"   и   получал   новые
инструкции,   в   Питере,   запасшись    "заключением    судебно-медицинской
экспертизы" о самоубийстве Есенина и,  возможно,  отрекомендованный  чьим-то
предварительным звонком в загс, получил "Свидетельство о  смерти"  (№  1120)
поэта, воровски взял в больнице остатки его одежды и вещей (они могли  стать
уликами для подлинного следствия). "Вова"  спешил,  может,  быть,  "мальчики
кровавые в глазах" все-таки давали о себе знать.  Он  испытывал  слабость  к
жутким стихотворным медитациям. Одна из них  с  многозначительным  названием
"Шпион с Марса" для нас весьма любопытна:
             Снятся мне багровыми ночами
             Кровяные росы на ветвях,
             Женщина с огромными очами
             С платиновым циркулем в руках.
  Не будем останавливаться на "масонских штучках" автора,  процитируем  еще
лишь два последних четверостишия:
             Подожду.
             А ремесло шпиона -
             Вряд ли признанное ремесло...
             Постою, пока сквозь гром и звоны
             Можно различать значенье слов.
             Но, когда последний человечий
             Стон забьет дикарской брани взрыв,
             Я войду, раскачивая плечи,
             Щупальцы в карманы заложив.
  Трудно сказать, так ли картинно входил  Эрлих  в  пыточную,  где  убивали
Есенина,  или  перед  нами   его   очередная   рифмованная   фантазия,   но,
согласитесь, стишок наводит на размышления. Так же,  как  и  другой  ("Между
прочим"), "кабацкий", где рисуется питейное заведение и...
             Где пьют актеры - внешность побогаче;
             Ну, джемпер там, очки, чулки, коньяк,
             Европой бредит, всеми швами плачет
             Не добежавший до крестца пиджак.
             И бродит запах - потный, скользкий, теплый.
             Здесь истеричка жмется к подлецу.
             Там пьет поэт, размазывая сопли
             По глупому, прекрасному лицу.
             Но входит день. Он прост, как теорема.
             Живой, как кровь, и точен, как затвор.
             Я пил твое вино, я ел твой хлеб, богема,
             Осиновым колом тебе плачу за то.
  Как видим, весьма боевитый и нагловатый "лирический герой",  заставляющий
задуматься о его создателе - "шпионе". Вывести его на чистую воду  непросто,
он, как на одной своей фотографии, застегнут на  все  пуговицы  полувоенного
френча ("Мы наглухо кожанки застегнем", - писал он в стихотворении  "Площадь
жертв революции"). Маскировку Эрлих начал сразу же после убийства поэта,  но
особенно активно стал гримироваться в 1929-1930 годах, когда Сталин брал  за
жабры троцкистов. О  том,  как  заволновались  и  засуетились  ленинградские
"зиновьевцы", можно книгу написать. Есенинская история к тому времени  стала
забываться, имя поэта было в опале, а Эрлих вдруг взялся  за  сочинительство
брошюрки "Право на песнь" (он тогда  был  больше  занят  подготовкой  своего
стихотворного  сборника  "Вдова  с  деревянными  ногами"  -  так  уголовники
называют виселицу). Заголовок для воспоминаний он не случайно  позаимствовал
из  статьи  Троцкого  "Памяти  Сергея  Есенина".  В  конце  1929   года   он
информировал мать: "В феврале выходит отдельной книжкой  "Софья  Перовская",
в апреле - книга о Есенине. К осени приготовлю  книгу  стихов.  Работаю  как
нанятый".   Словцо   весьма   характерно,   оно   говорит   не   только    о
производительности труда стихотворца, но и как бы намекает  на  некий  нажим
на автора со стороны. Думаем, так оно и было. Уже в самом начале  "Права  на
песнь" он вынужден признаться: "...я все-таки  боюсь,  что  я  не  сумел  не
солгать",  далее   следует   нечто   невразумительное,   сумбурно-трусливое:
"...пусть он простит мне наибольшую вину перед ним, ту, которую он  знал,  а
я - знаю". Теперь  выведем  на  свет  еще  двух  главных  "свидетелей"  -так
называемую чету Устиновых.
  Георгий Феофанович Устинов (1682-1932) рассказал о себе в  автобиографии,
опубликованной в книге Л. М. Клейнборта "Очерки народной литературы...(1880-
1923)". Родился он в лесной глуши "Бурдуковская  дача"  Балахнинского  уезда
Нижегородской губернии в семье раскольников. Прожил  здесь  до  четырнадцати
лет;  после  школы  попал  в  церковно-приходское  училище  села  Кантаурово
Семеновского  уезда  -  отсюда-то  и  началось  его  скитальчество.  "...Там
решили, - вспоминал он, - меня напихать катехизисом, как мешок опилками.  Но
в этом училище за  незнание  Закона  Божьего  был  изгнан  из  общежития..."
Возможно, Устинов  привирает,  был  он  малый  разбойный,  непокладистый.  В
семнадцать  лет  стал  матросом  на  волжском  буксирном  пароходе   "Братья
Плехановы". Не поладил с хозяином и  избил  его.  Отделался  легко,  получив
расчет. Бродяжил, голодал, попал в Сормово, в 1905 году участвовал  здесь  в
известных политических событиях. С 1907 года  начинается  его  журналистско-
литературная  деятельность;  вместе  с  Иваном   Касаткиным   (в   молодости
знакомцем Генриха Ягоды, позже чекистом, редактором) сотрудничал  в  газетах
"Судоходец",  "Волгарь",  "Нижегородский  листок".  Признавался:  “…народный
писатель из меня  выйдет  плохой  ...  Я  -  язычник,  аморалист,  способный
преклоняться перед Байроном, Уайльдом, Лермонтовым, Г.  Манном,  Из  русских
ценю  Бунина,  А.  Куприна,  терпеть  не  могу  бытовиков...”  Мечтал  стать
"писателем для  женщин".  1917  год  поднял  его  на  гребень  революционно-
публицистической  волны,  сделал  заметным   автором   "Правды"   и   других
большевистских газет. Сочинил дифирамбическую брошюрку о  Троцком;  наиболее
известна была книга его критических статей  "Литература  наших  дней"  (М  ,
1923), наглядный пример вульгарнейшего социологизма. В сборнике есть  главка
о Есенине, где встречаются такие оценки: у поэта "большевизм  не  настоящий.
Рязанский кулак может спать спокойно.  Сын  вполне  оправдал  его  доверие";
"самый яркий, самый одаренный поэт переходной  эпохи  и  самый  неисправимый
психобандит". В один  из  своих  наездов  в  Ленинград  Устинов  женился  на
местной журналистке  и  печатался  в  "Красной  газете".  Нас,  естественно,
прежде всего интересует некролог "Сергей  Есенин  и  его  смерть"  ("Красная
газета", вечерний выпуск, 1925, 29 декабря). В ней - гнев на русских поэтов-
патриотов  "распутинской  складки",  охаивание  "идиота-царя"  и   осуждение
Есенина, ушедшего от идеалов революции  и  причалившего  "к  своей  мужичьей
рязанской почве". Стиль не устиновский, статья, видно, готовилась в  спешке.
Обращает на себя внимание следующий абзац:  "Есенин  умер  по-рязански,  тем
желтоволосым юношей, которого я знал. Этот юноша не делал  петли  из  шарфа,
он обертывал этот шарф два раза вокруг шеи.  Сергей  Есенин  обернул  вокруг
своей шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил  из-под
ног тумбочку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь"  Не
будем  комментировать  явные  логические  нелепости,   пируэты   грамматики,
внимательно вслушаемся интонацию, обратим внимание  на  лексику.  Достаточно
сравнить эти сантименты с  вариантом  статьи  Устинова  в  сборнике  "Сергей
Александрович Есенин. Воспоминания"  (1926),  чтобы  убедиться:  в  "Красной
газете” печаталась чья-то, не устиновская оперативная стряпня.
  В тот же день,  29  декабря  1925  года,  ленинградская  "Новая  вечерняя
газета" опубликовала безымянную статью "Самоубийство поэта Сергея  Есенина",
в которой опять-таки фигурируют Устинов и  его  жена.  В  этой  статье  чета
Устиновых, без Эрлиха, вместе с комендантом  В.  М.  Назаровым  обнаруживает
труп поэта. Важнейшей задачей  безымянного  автора  было  убедить  советских
обывателей:   самоубийство   произошло   в   "Англетере"   Нажим    лобовой,
"указательный": "Гостиница "Интернационал" на  бывшей  Исаакиевской  площади
является местопребыванием ленинградских поэтов. Сюда,  прямо  с  вокзала,  и
приехал 24 декабря Сергей Есенин"  Откуда  читатели  могли  знать,  что  там
здешние парнасцы никогда не проживали, да и не могли проживать! ", „прямо  с
вокзала":  Эрлиху  окончательно  еще  не  было  определено  место   в   игре
"свидетелей" (ведь Есенин с поезда якобы поехал к "Вове"),  его  роль  будет
разработана позднее. Далее в статье сообщается, как веселый,  бодрый  Есенин
явился к Устинову, с порога объявив ему: "-Довольно, надоела Москва.  Порвал
со всеми родственниками и навсегда  перебираюсь  в  Ленинград!"  Автор  явно
переборщил в своем усердии во что бы то ни стало сказать: жил,  жил  поэт  в
"Англетере". Это стремление заметно и  в  следующей  демонстративной  фразе:
"Устинов устроил  его  в  №5".  В  роковое  утро,  продолжает  лгать  "Новая
вечерняя газета", Устинова пошла за оставленным в комнате Есенина  самоваром
(автор опять переусердствовал: номер был обставлен богато, да и  хозяин  мог
в  любую  минуту  попросить  горничную  принести  ему  нужный  прибор),   не
достучалась, о чем рассказала "вернувшемуся мужу". "Устинов пошел сам"  -  и
т. д.
  Сочинитель был явно не из глубокомысленных,  в  5-м  номере  не  бывал  -
отсюда еще две вопиющие  нелепости.  Первая:  вошедшие  "Устиновы"  увидели:
"...над письменным столом с восковым лицом, обращенным к стене, на  веревке,
обмотанной вокруг шеи, висел поэт.." вторая  нелепость:  "Поэт  был  одет  в
нижнюю рубашку с засученным рукавом, брюки  и  сапоги".  Третье  измышление:
"Вторая  рука.  вытянутая  по  туловищу,   вся   почернела”.   Безграмотная,
бесцеремонная  и  дубовато-развязная  статейка   заказного   дезинформатора.
Таких, кстати, в Ленинграде хватало.
  Наконец, приступаем, может быть, к самому трудному и загадочному сюжету в
англетеровском происшествии. Кто  же  все-таки  такая  Елизавета  Алексеевна
Устинова, жена кусковского журналиста? Ее  70  лет  воспринимали  как  "тетю
Лизу",  заботницу  и  радетельницу   Есенина,   но   никто   не   удосужился
поинтересоваться  личностью   этой,   фактически   ключевой   фигуры   среди
свидетелей трагедии. Опустим рассказ о  том.  как  сложно  шли  поиски  этой
"мистической  женщины”.  Да,  она,  возможно,   была   близка   с   Георгием
Феофановичем Устиновым, имела сына, но их семья не состоялась. Фамилию  свою
она так и не меняла и оставалась Анной Яковлевной Рубинштейн,  ответственным
секретарем вечерней "Красной газеты". Она-то,  уверены  мы,  и  сочиняла  за
бывшего супруга слезливые статьи и вместе с  Эрлихом  обеспечивала  сокрытие
преступления. Жила она постоянно в "Астерии" (1-м Доме Советов), в  квартире
№128;  рядом,  в  125-й  квартире,  поселилась  жена  Кингисеппа   Елизавета
Ивановна,  сравнительно  неподалеку-   тесть   Сталина,   Сергей   Яковлевич
Аллилуев. В "Англетере  же  Анна  Яковлевна  Рубинштейн,  она  же  Елизавета
Алексеевна Устинове, появилась лишь однажды  при  каких-то  чрезвычайных  и,
если не ошибаемся, оперативно-секретных обстоятельствах. Было  это  примерно
в октябре 1924 года, когда в гостинице  размещалась  английская  консульская
миссия  и  ее  покой  обеспечивало  "Бюро  по  обслуживанию  иностранцев   в
Ленинграде". Из советских граждан здесь проживали только  11  человек-10  из
числа обслуживающего персонала. В  114-й  квартире  значится  среди  жильцов
единственной  и  последней  в  списках  (под   №11)   Елизавета   Алексеевна
Рубинштейн. Жила она роскошно, платя за  апартаменты  раз  в  полугодие  450
руб. -сумма по тем временам громадная. Есть  пометка:  "Членов  семьи  -  2,
число комнат - 2. Торговля москательными  товарами:  Садовая,  83.  Магазин.
Торговый патент  III  разряда".  Гадать  о  той,  что  она  тогда  делала  в
"Англетере",  не  будем  (она  не  свободно,  но   говорила   по-английски).
"Отправимся” (легко сказать) по  указанному  адресу  на  Садовую.  Да,  есть
такой магазин, торгует красками, а  владелицей  его  является  почему-то  не
Елизавета Алексеевна, а Надежда Николаевна  Рубинштейн;  других  примечаний,
увы, нет. Такой конспирации  удивляться  не  следует,  она  пользовалась,  в
зависимости от ситуации,  разными  именами  и  отчествами  (распространенное
еврейское "Рубинштейн" равносильно русскому "Иванов"). В  справочнике  "Весь
Ленинград' (1924-1926 и  позже)  она  проходит  как  А.  Я.  Рубинштейн,  но
однажды, в 1926 году, мелькнула как А. Я.  Устинова,  хозяйка  прачечной  по
ул. Некрасова, 30.И. Эрлих жил в доме № 29 по той  же  улице,  то  есть  они
могли легко общаться на своеобразной явочной конспиративной квартире №  10).

  Сегодня нам известен весь жизненный путь "племенной революционерки" -  от
рождения до  ее  расстрела  в  Соловках  в  1937  году  за  террористическую
деятельность (по нашим отрывочным сведениям, была причастив к убийству С. М-
 Кирова). Подробно излагать автобиографию"  нет  необходимости.  Перед  нами
типичная революционерка-фанатичка ленинского  пошиба.  "Взлеты"  ее  карьеры
пришлись на разгул идеологической  большевистской  уголовщины,  а  "падение"
связано  с  утратой  позиций  леворадикального  еврейства  в  период  борьбы
Сталина с  Троцким.  XIV  съезд  РКП(б)  остановил  уверенную  карьеру  Анны
Яковлевны Рубинштейн -Устиновой, оставив  ей  задворки  политической  жизни.
Арестована в  сентябре  1936  г.  и,  гласит  протокол  Комиссии  партийного
контроля  при  ЦК  ВКЛ(б)  и  Партколлегии   при   уполномоченном   КПК   по
Ленинградской области: "Обвиняется в активном участии  в  контрреволюционной
троцкистско-зиновьевской   террористической   организации.   Привлечена    к
уголовной ответственности и находится под арестом” (в августе 1936  года  по
этому "делу" в Ленинграде было привлечено 28 членов ВКП(б).  Круг  знакомств
А. Я. Рубинштейн в период ее службы в III Армии  (Пермь  и  др.),  очевидно,
был обширным. Она, конечно  же,  знала  командующего  Рейнгольда  Иосифовича
Берзина, бывшего организатора ликвидации Ставки Николая II  в  г.  Могилеве.
Общалась  с  уральским  окружным  военкомом  Шаем  Голощекиным,   заправилой
убийства  последнего  русского  императора,  ей,  разумеется,   хорошо   был
известен приятель Я. М.  Свердлова,  политический  уголовник  и  ненавистник
Сергея Есенина - Лейба Сосновский  (главный  редактор  Бедноты"),  и  многие
другие "неистовые рыцари" Октября. В первой половине 20-х  годов  комиссарша
Рубинштейн  представляла  в  Ленинграде  идеологическую   опору   Зиновьева,
находясь  на  самом  левом  фланге  "новой   оппозиции”.   В   сохранившихся
протоколах  собраний  сотрудников  "Красной  газеты"  она  предстает  крайне
жестоким, своевольным ответственным секретарем; в ее  поступках  чувствуется
вздорность и истеричность. После  убийства  Есенина,  проходившего  на  фоне
жаркой схватки  Сталина  с  зиновьевцами  на  XIV  партийном  съезде,  новый
главный редактор "Красной газеты", друг С. М. Кирова и Есенина,  Петр  Чагин
выжал   Рубинштейн   из   редакции.   Пригрел   Анну   Яковлевну    директор
Ленинградского отделения Госиздата, шурин Зиновьева -  Илья  Ионович  Ионов.
Мы столь подробно остановились на ее биографии, потому что имя  этой  сатаны
в юбке ни разу в литературе  о  Есенине  не  звучало  в  полный  голос,  что
говорит лишь о начале подлинного документального  расследования  трагедии  в
"Англетере"  и  поразительной   не   освещенности   и   заблуждениях   наших
"следопытов".
  ...Продолжаем наше следствие. На очереди понятые, подписавшие маскарадный
протокол  милиционера   Николая   Михайловича   Горбова.   Их   было   трое:
малоизвестный ленинградский литератор Михаил Александрович Фроман  (Фракман,
1891-1940), известный  поэт  Всеволод  Александрович  Рождественский  (1895-
1977) и забытый критик Павел Николаевич Медведев (1891-1938). Почему  именно
они поставили свои  подписи,  а  не  кто-либо  из  жильцов  или  сотрудников
"Англетера", к примеру, соседи мнимого обитателя 5-го номера?
  Личность   Фромана-Фракмана,   зятя   кремлевского    фотографа    Моисея
Наппельбаума, не раз запечатлявшего лик Ленина, весьма вовремя  появившегося
для траурных съемок, окутана мраком. С его стихами и  переводами  можно  без
особого труда познакомиться, но до сих пор невозможно  заполучить  материалы
сохранившегося архива "подписанта" Однако кое-какие  штрихи  его  внутренней
жизни все-таки удалось разглядеть. Жена Фромана вторым браком  связала  свою
судьбу  с  Иннокентием  Мемноновичем  Басалаевым,   оставившем   пространные
дневники и воспоминания. В одной из его тетрадей мы  нашли  такую  запись  о
Фромане: Главное - умеет молчать, когда его не спрашивают.  О  нем  говорят:
культурный поэт. Мне  он  кажется  похожим  на  большую  грустную  обезьяну,
знающую повадки приходящих к ней друзей… Аккуратист,  систематически  слушал
по радио последние известия, любил  копаться  в  книгах,  возиться  с  котом
Мухтаром и играть  на  бильярде.  В  19-м  году  -  секретарь  ленинградских
поэтов, что уже само по себе говорит  о  его  духовной  близости  к  местной
партийной верхушке, так как случайности в  выборе  литературного  начальства
тогда  категорически  исключались.  Ближайшим  молодым  приятелем   Фромана-
Фракмана в 1925-м году был... Вольф Эрлих, причем настолько близким,  что  у
них имелась общая, "коммунальная" касса. В одном из писем к матери Эрлих  по
этому поводу писал: "Дело в том, что на меня и на Фромана лежало в  "Радуге"
 300 р. на половинных  основаниях.  Я  эти  деньги  считал  неприкосновенным
фондом своим. И не трогал. Так Фроман в эти два  месяца  (январь  1925-го  -
февраль  1926  года.)  перетаскал  их  все".  Причины   лопнувшего   "банка"
компаньонов как раз в интересующий нас период  понятны,  о  причинах  же  их
трогательного товарищества можно лишь догадываться.
  Почему в  числе  понятых  при  составлении  протокола  Николаем  Горбовым
оказался поэт Всеволод Александрович Рождественский?.. К его личному  архиву
давно не подпускают,  сведения  о  нем,  относящиеся  к  1925  году,  весьма
противоречивы...
  По  складу  натуры  -  романтик-эстет.  Октябрь  1917-го  воспринял   как
захватывающее,  стихийно  рожденное  социально-художественное  произведение;
сам участвовал в его создании,  гордясь  двумя  алыми  квадратами  на  левом
рукаве  гимнастерки.  В  1926-м,  в  тяжелый  период  нэпа  и   политической
междоусобной трескотни, восторгался: "Никогда так не хотелось  петь,  как  в
наши дни. Чудесное время!" Для сравнения  приведем  запись  писателя  Андрея
Соболя от 13 января 1926 года: "...пустота, ощущение, что нет  воздуха,  что
нависла какая-то глыба. Еще никогда  в  нашем  писательском  кругу  не  было
такого  гнетущего  настроения  -  настроения   опустошенности,   стеклянного
колпака. Сникли и посерели все". Легкодумность  "богемника"  Рождественского
очевидна.  Среди его молодых приятелей  -  Павел  Лукницкий  и  Вольф  Эрлих
(знакомая компания). С ними он любил путешествовать, погостить  в  Коктебеле
у  Максимилиана  Волошина.  Увлекался  театром,  живописью  и  графикой,  за
неизвестные нам заслуги учился "на бесплатной вакансии"  на  Государственных
курсах при Институте истории искусств;  хорошо  знал  художника-авангардиста
Павла Мансурова, более чем странные воспоминания которого  о  последнем  дне
Есенина мы уже приводили.
  Насколько был непрост В. А. Рождественский, писал и говорил литературовед
В. Л Мануйлов, отказавшийся присутствовать  на  похоронах  бывшего  старшего
друга; не  красят  Всеволода  Александровича  и  некоторые  его  поступки  в
отношениях с близкими родственниками. Он вел себя  трусливо  в  пору  ареста
приятеля, поэта Владимира Владимировича Луизова... Но это все, так  сказать,
"домашние" проблемы. Однако личность Рождественского предстает не  в  лучшем
свете и в есенинском "деле" Мы  уже  упоминали:  28  декабря  1925  года  он
отправил В. В. Луизову в Ростов-на-Дону письмо с  рассказом  о  виденной  им
страшной картине в "Англетере", но почему-то указал не 5-й номер  гостиницы,
а 41-й. Он  не  раз  исправлял  свои  воспоминания  о  Есенине,  изобилующие
"лирическими отступлениями"  и  небрежностями  в  подаче  фактов  (например,
очевидцы   удивлялись   отсутствию   пиджака   поэта   в   5-м   номере,   у
Рождественского же читаем: "Щегольский  пиджак  висел  тут  же").  Возможно,
мемуарист не держал камня за пазухой - давала себя знать рассеянная  натура,
но налицо и вопиющая - безответственность. Попросил - протокол  не  глядя  и
подмахнул...  Кстати,  "свидетель"  сам  описывает:  когда   он   пришел   в
"есенинский" номер, тело покойного лежало на  полу.  Словно  забыл  о  своей
подписи,  закреплявшей  описание  совсем  иной   сцены.   Примечательно:   в
неопубликованном   дневнике   Иннокентий   Оксенов   пишет,   что   В.    А.
Рождественский пришел в 5-й номер "Англетера" вместе  с  Б.  Лавреневым,  С.
Семеновым, М. Слонимским  и  другими  позже  самого  Оксенова  и  Н.  Брауна
(спрашивается, когда же он исполнял обязанности  понятого?..).  Есть  о  чем
поразмыслить.
  Оценки  Рождественским  Есенина-лирика   и   человека   поверхностные   и
снобистско-снисходительные ("...пел только о себе и для  себя"),  по  свежим
следам трагедии  он  бестактно  спешил  зарифмовать  сплетни  о  безудержном
пьянстве поэта:
             Уж лучше б ты канул безвестный;
             В покрытую плесенью тишь,
             Зачем алкоголем и песней
             Глухие сердца бередишь?
  У Рождественского найдется немало защитников, нам же он видится человеком
фразы, которому важнее  "сделать  красиво",  но  не  обязательно  глубоко  и
правдиво (его любимое выражение: "...больше всего  на  свете  я  люблю  "Дон
Кихота" и антоновские яблоки").
  Рождественский дружил с критиком и  литературоведом  Павлом  Николаевичем
Медведевым  (1891-1938),  третьим  понятым,  подписавшим  подлый   протокол.
Медведев-то, не сомневаемся,  и  соблазнил  любителя  антоновских  яблок  на
постыдное лжесвидетельство. Обычно имя Медведева стоит на  отшибе  дискуссий
вокруг англетеровской истории. В  1937-м  его  репрессировали  и  вплоть  до
наших дней о нем говорят, как о невинно пострадавшем.
  С 1922 по  1926  год  (!)  педагогика  и  литературно-критические  студии
использовались Павлом Николаевичем Медведевым лишь  как  удобные  ширмы  при
выполнении им обязанностей штатного  петроградско-ленинградского  сотрудника
ЧК-ГПУ.  В  протоколах  его  имя  нередко  стоит  рядам  с  именами  крупных
мерзавцев:  Мессинга,  Сюненберга,  Цинита,  Петерсона,  Ульриха  и   многих
других. Медведев был значительной фигурой - комсомольским комиссаром  в  3-м
Ленинградском полку войск ГПУ (численный состав более 800 человек); под  его
непосредственным началом состояло более 170 членов РЛКСМ.
  2 января 1925 года. Общее собрание (около 300 человек) коллектива  РКП(б)
сотрудников ГПУ. Председательствующий  -П.  Медведев  (указан  инициал,  что
является крайней редкостью для партбюрократии того времени;  под  протоколом
красуется и  его  собственная  подпись,  что  встречается  в  исключительных
случаях).  Повестка  дня:  работа  МОПРа,  культсмычка  города  с  деревней,
предстоящая клубная конференция,  выпуск  стенной  газеты  "Москит".  Хорошо
узнаваемая с первых  слов  ревдемагогия.  Далее  следует  доклад  об  отчете
Ленсовета ответственного организатора здешних чекистов Николаева,  вероятно,
того самого, который в 1929 году станет  прокурором  Центрального  района  и
будет вместе с другими сообщниками выгонять милиционера Николая  Горбова  из
партии и упрятывать его чтобы не говорил лишнего- в тюрьму.  30  марта  1925
года. Партийное бюро ГПУ прикрепляет Медведева к "работе среди работниц”.
  Фамилия Медведева мелькнула и на собрании чекистов 30 декабря 1925  года,
когда -обсуждались итоги XIV  партийного  съезда.  Он  осторожно  критиковал
местную оппозицию, в частности сказал:  "После  смерти  Ленина  нашу  партию
такая  лихорадка  треплет  второй  раз"  Встречается  его  имя   в   недавно
рассекреченных бумагах  вплоть  до  ноября  1926  года.  Присутствие  П.  Н.
Медведева на высшем партийно-гэпэушном уровне не столь заметно, как  на  его
основной службе - в 3-м  Ленинградском  полку  войск  ГПУ.  Полк  насчитывал
более 800 красноармейцев и  являлся  главной  карательной  силой  в  городе.
Полковая партячейка в 1935  году  имела  свой  штаб  -  через  два  дома  от
"Англетера"  (Комиссаровская,  16),  где   часто   ораторствовал   Медведев,
ответственный организатор чекистского комсомола.  1922-1927  -"преподаватель
в военных школах Петрограда-Ленинграда". Примечательный факт:  в  1925  году
его избрали сверхштатным  научным  сотрудником  Пушкинского  Дома,  то  есть
можно допустить, он проводил в качестве  "эксперта”  официальное  оформление
псевдоесенинского  послания  "До  свиданья,  друг  мой,   до   свиданья...",
поступившего "от Эрлиха" через Г. Е. Горбачева. В  1928-м,  когда  троцкисты
побежали с  насиженных  мест,  Илья  Ионов  пристроил  Медведева  помощником
заведующего литературно-художественным отделом Ленотгиза (мы  уже  замечали,
как радел "своим человечкам" бывший каторжник).  В  декабре  1929-го,  когда
сторонникам Троцкого стало жить  совсем  неуютно,  литератор-чекист  перешел
работать штатным доцентом педагогического института  имени  Герцена.  Как  и
Ленотгиз, пединститут тогда  же  заботливо  пригревал  вчерашних  "пламенных
революционеров". Скопом 1  сентября  1929  года  в  педагоги  попали  многие
недавние гэпэушники, знакомцы Медведева:  бывший  партсекретарь  3-го  полка
Сергей  Андронникович  Павлович,  Григорий  Самойлович   Беленький,   Андрей
Теофилович Арский, Владимир Николаевич Комаров, Соломон  Абелевич  Шапиро  и
другие.  Здесь  же  нашел  прибежище  видный  партдеятель  и   оппозиционер-
зиновьевец Александр  Сафаров.  Среди  прочих  новоиспеченных  "герценосцев"
числился  Исаак  Израилевич  Презент  (р.  1902)  -   личность,   достаточно
известная  по  лысенковской  "эпопее";   сей   преподаватель   исторического
материализма к 1929 году имел за душой лишь одну статью "Приоритет речи  или
мышления".
  Конечно, читатель обратил внимание на частенько мелькавшие выше еврейские
имена. Достаточно сказать,  что  здесь  в  1924  году  на  неофилологическом
факультете 30 преподавателей носили "иностранные" фамилии и только двое  -да
и  то  женщины  -  русские.  Это,  разумеется  ничего  не  говорит   об   их
профессионализме,  но,  согласитесь,  для  наставников  русского   языка   и
литературы - многовато. В такой-то компании и вращался Медведев - хохотун  и
любитель славянских речений. Багаж его литературно-критических работ  весьма
скромен:  вульгарно-социологические  статейки  о  Есенине,  Шишкове,   Форш,
Лавреневе,  Н.  Никитине...  Его  же  фамилия  стоит  и  на   титуле   книги
"Формальный метод  в  литературоведении",  хотя  подлинным  ее  автором  был
опальный  М.  М.  Бахтин.  Подписав  по  приказу  своих   хозяев   с   улицы
Комиссаровской кощунственный протокол, Медведев вряд ли испытывал  угрызения
совести, более того, сочинил в 1927 году посмертный  "оправдательный"  очерк
о преданном им Есенине.
  Именно Медведев утром  28  декабря  распространял  слухи  о  самоубийстве
Есенина! Литературовед В. А. Мануйлов цитировал строки из письма к  нему  В.
А.  Рождественского,  датированного  тем  же  днем:  "Приходит  (в  редакцию
журнала "Звезда") П. Н, Медведев в солдатской шинели прямо со своих  военных
лекций. Вид у него растерянный.
  - Сейчас в редакции "Красной газеты" получено сообщение, что умер  Сергей
Есенин,
  - Где? Когда?
  - Здесь, в гостинице "Англетер", вчера ночью.
  Мы с Медведевым побежали на Морскую в "Англетер".
  Медведев, действительно, мог появиться "со своих военных лекций" из школы
ГПУ,  располагавшейся  в  доме  по  улице  Комиссаровской,  7/15;  здесь,  в
квартире 8, жил Петров,  тут  же,  к  примеру,  обитала  "переписчица"  3-го
чекистского  полка  Нина  Александровна  Ширяева-Крамер  и   многие   другие
сослуживцы  "педагога".  Сам  Медведев  квартировал  также  неподалеку,   на
Комиссаровской, 26 - и мог  явиться  по  звонку  (158-99)  в  любую  минуту.
Подлецом он был дисциплинированным.
  Вовсе не случайно Медведев коллекционировал фотографии мертвого Есенина и
другие  материалы,  связанные  с  его  гибелью.  В  одном  из  его  альбомов
сохранилась телеграмма  из  Москвы  (от  29  декабря  1925  года,  оригинал)
неизвестного отправителя: "Ленинград, ДН,  копия  ДС.  ТЧ-8.  Для  перевозки
тела Есенина прошу подготовить один крытый товарный  вагон  осмотренный  ел.
тяги  на  предмет  годности  следования  с  пассажирским   поездом   включив
указанный вагон в п.  №  19  от  29  декабря  для  следования  в  Москву.  №
82.92/ДЛ/Д." Подпись неразборчива. Телеграмму эту еще предстоит  Исследовать
и прокомментировать, подчеркнем лишь  осведомленность  "понятого”  в  такого
рода документах. Так же, как преступника тянет  к  месту  преступления,  так
нелюдей, причастных к убийству или укрывательству убийства поэта,  тянуло  -
"по службе и по душе" - к собирательству материалов на  эту  тему.  Медведев
складывал жуткие снимки в альбомы, Вольф Эрлих  аккуратно  подшивал  вырезки
из многих советских газет и журналов с  некрологами  и  статьями  о  Есенине
(позже коллекция перешла к приятелю Эрлиха, стихотворцу  Г  Б.  Шмерельсону,
квартире которого, кстати, одно время сексот ГПУ находил приют).
  В  1938-м  пробил  час  возмездия.  Было   бы   справедливо   и   полезно
сохранившееся "дело" П.  Н.  Медведева  опубликовать  -  в  нем  могут  быть
дополнительные детали к  биографии  легко  жившего  и  наверняка  безмятежно
спавшего типичного шкурника той эпохи. Поистине прав оказался Есенин,  когда
писал: "Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни,  чем
время, в которое мы живем" ("Россияне”).
  Заключая   раздел   о   юрких   литераторах,   опозоривших   свои   имена
лжесвидетельством,  добавим  несколько  штрихов  к  портретам  ленинградских
писателей,  имевших  прямое  или  косвенное  отношение  к   происшествию   в
"Англетере" или к его освещению в печати.
  Николай Александрович Брыкин (1895-1979)  -  плодовитый  социалистический
реалист,  дважды  арестовывался  (1941,1949)  как  участник,  "антисоветской
правоцентристской организации, существовавшей среди литературных  работников
Ленинграда" Дело это  за  давностью  лет  покрыто  мраком  неизвестности,  и
судить о нем не беремся. Но известно - Брыкин первым дал в  "Новой  вечерней
газете" (1925, 29  декабря)  пошловатую  и  клеветническую  статейку  "Конец
поэта". "В гостинице,  бывшей  "Англетер”,  -  расписывал  он,  -  на  трубе
центрального провода отопления повесился Сергей Есенин. До того  он  пытался
вскрыть  вены.  Не  хватило  силы  воли.  Когда  я  увидел  его   страшного,
вытянутого, со стеклянным выражением  в  одном  глазе,  я  подумал..."  -  и
прочий вздор.  Репортаж  явно  заказной,  нога  автора  вряд  ли  ступала  в
злосчастный 5-й  номер,  он  судит  о  причине  смерти  еще  до  результатов
вскрытия тела покойного, а такое можно  было  напечатать  лишь  с  одобрения
драконовской цензуры. В  том  же  номере  "Новой  вечерней  газеты"  заметка
стихотворицы Сусанны Мар "Сгоревший поэт" - лживая, сусальная, с  претензией
на социальную  оценку  произведений  Есенина.  И  вывод:  "...Пьяные  слезы.
Пьяные миражи... "Понимаешь, я  влюблен",  -  и  заплакал.  А  через  неделю
горько плакала покинутая белокурая Анюта".
  Вместо комментария процитируем строчку из воспоминаний Вадима Шершеневича
о Сусанне  Мар:  "Она  безбожно  картавила  и  была  полна  намерения  стать
имажинистской Анной Ахматовой". Поэзия Есенина, его  внутренний  мир  и  его
трагедия остались чуждыми, увидевшим в неожиданной  смерти  лишь  остренький
сюжетец на потребу обывателям.
  Ленинградская литературная среда в интересующее нас время представляла, в
целом, явление в нравственном отношении болезненное. Иннокентий  Оксенов  28
апреля 1924 года записал в своем дневнике: "Страшное, могильное  впечатление
от Союза писателей. Какие-то выходцы с того света. Никто даже не знает  друг
друга  в  лицо.  Что-то   старчески   шамкает   Сологуб.   Гнило,   смрадно,
отвратительно". На такой-то кладбищенской почве и  взросло  преступление  XX
века.
  Непосредственно   руководили   этой   варварской   операцией   начальники
Ленинградского ГПУ Мессинг и начальник секретно-оперативной части (СОЧ)  ГПУ
Райский (или И. Л. Леонов). Доказательств у нас нет, но весь  ход  кровавого
безумства  и  причастность  к  нему  сексотов-чекистов  (Эрлиха   и   других
"товарищей   в   коже")   заставляют    так    думать.    Появилась    новая
многозначительная деталь: в 1923 году секретарем секретно-оперативной  части
Ленинградсного ГПУ служил некий М. Никольский,  член  РКП(б)  с  1920  года.
Вспомнилось, некий "М. Никольский" 20 сентября 1932 года давал В. И.  Эрлиху
рекомендацию для вступления  кандидатом  в  члены  ВКП(б),  причем  написал:
знает подопечного с 1920  года,  то  есть  когда  тот  начинал  свою  тайную
карьеру. Это обстоятельство не только еще раз подтверждает  близость  Эрлиха
к секретному  ведомству  (серьезные  исследователи  уже  не  подвергают  его
сексотство ни малейшему сомнению), но, главное, косвенно, по  логике  вещей,
свидетельствует о задействовании в  "деле  Есенина"  влиятельных  чекистских
чинов. На ту же мысль наводит появление  на  англетеровской  "сцене"  Лазаря
Васильевича (Вульфовича) Бермана (1894-1980) - бездарнейшего  стихоплета,  в
1914-1915  годах  секретаря  петроградского  журнала  "Голос   жизни",   где
состоялось его знакомство с Есениным
  Л. В. Берман, видя огромную  популярность  Есенина,  считал  обязательным
везде, где можно, напоминать, как он  в  Голосе  жизни"  облагодетельствовал
молодого поэта. В письме от 18 марта (конца 50-х годов) Берман  в  ответ  на
предложение Н. С. Войтинской организовать "есенинскую экспедицию"  и  по  ее
результатам выпустить  сборник  писал:  "...моя  заинтересованность  в  этом
вопросе  по  существу  сводится  лишь  к  тому,  чтобы  в  предисловии  было
упомянуто, что у меня с Сережей была в Петрограде дружба в 15-16 гг.  и  что
я обратил внимание на явление, о котором идет речь. Вот пока и все”.
  Некоторые современные деляги от литературы пытаются  представить  Бермана
искусником поэтической формы, новатором-теоретиком в  разработке  "концепции
реализма" и т. п., что, кроме смеха,  ничего  не  вызывает.  Уже  в  14  лет
"Зоря" определил для  себя  собственные  законы  лирики;  неисправимый  юный
рационалист,    представляя    тогда    "гигантские     образа",     мудрил:
"Стихотворения... передающие оттенки настроений, это  птицы  с  подрезанными
крыльями,  это  облако,  которое  мгновенно  сгоняется  с  души".  Подростку
говорить такую нелепость простительно, он еще не читал  Аристотеля,  Гегеля,
Белинского, которые думали о природе поэзии совсем  обратное.  Но  Берман  в
своих  представлениях  о  художественном  слове  так  и   остался   навсегда
утилитаристом. Сердечно симпатизировавшая ему поэтесса  Елизавета  Полонская
верно назвала его  “пустяшным  поэтом",  увидев  в  его  натуре  замедленные
реакции. Однако оставим лирику и вернемся к суровой прозе.
  Лазарь Вульфович всю свою сознательную жизнь пил "из сосцов" ЧК-ГПУ-НКВД.
Стишки  для  него  были  лишь  душевной  усладой,  средством  удовлетворения
амбиций и внешним антуражем его тайной черной работы, в которой  он  (как  и
В. И. Эрлих) находил свое истинное вдохновение. Наконец-то  стало  возможным
представить его настоящей облик.  Справка  из  тайников  Федеральной  службы
безопасности: "По материалам архивного уголовного дела за 1918 год  проходит
в качестве арестованного Берман Лазарь Васильевич. Освобожден из-под  стражи
по Постановлению  Председателя  ВЧК  29  ноября  1918  года  за  отсутствием
достаточных оснований  для  предъявления  обвинения  в  шпионаже".  Подумать
только:  сам  всемогущий  Дзержинский   вмешивается   в   судьбу   недавнего
выпускника юридического факультета и вовсе не за заслуги  перед  отечеством,
а за склонность последнего подглядывать в замочные скважины. С  той-то  поры
"Зоря" и превратился в профессионального стукача. Эдуарду Хлысталову  автору
книги "13 уголовных дел Сергея Есенина", удалось приоткрыть одну  из  темных
завес  в  биографии  Бермана.  Приведем   соответствующий   абзац   из   его
исследования: "Собирая материалы о  "деле  Таганцева,  Гумилева  и  др.",  я
обратил внимание, что в эмиграции  русские  поэты  считали  гибель  Гумилева
делом провокатора и даже называли имена подозреваемых в этой провокации.  И.
Одоевцева вспоминала, что после  ареста  Гумилева  к  ней  прибежал  молодой
поэт, состоявший в антисоветской организации, и просил совета, как ему  себя
вести дальше: толи скрываться, то ли  сдаваться.  Этот  человек,  по  словам
Одоевцевой, поддерживал связь Гумилева со  всей  организацией.  Фамилию  его
она не  помнила,  но  профессионально  запомнила  строчки  его  стихов.  Эти
строчки  принадлежали  Лазарю  Берману.  Надо  же:  главный  экзекутор  Яков
Агранов,    справедливо    изумляется    Э.Хлысталов,    "расширил"     круг
антисоветчиков, соратников профессора Таганцева до 200 человек, а  с  головы
Бермана даже ни один волосок не упал.
  Прошло четыре года  со  дня  расстрела  Николая  Гумилева;  успокоившийся
провокатор продолжал свою "культурную политику" - на сей раз его  "объектом"
стал Есенин. Правда, роль Лазаря Вульфовича  была  теперь  второстепенная  и
сводилась, главным образом, к созданию  легенды  о  проживании  "конфидента"
(так он однажды назвал поэта)  в  "Англетере"  К  тому  времени  сексот  ГПУ
проживал в квартире № 18 по Саперному переулку,  д.  14  -да  как  и  с  кем
проживал! Об этом надо сказать подробнее.
  В 1925 году "Зоря", тогда официально сотрудник  издательства  "Прибой"  и
заведующий литературной частью "Красного галстука", занимал  четыре  комнаты
общей  площадью  76  квадратных  метров;  имел  26-летнюю  прислугу   Агафью
Ивановну Михайлову  -  по  тому  бесприютному  времени  -  советский  князь!
Правда,  в  той  же  квартире  занимал  комнатку  студент  Коммунистического
университета  им.  Зиновьева,  23-летний  Игнат  Игнатьевич  Халтурин,   но,
возможно, он не столько стеснял хозяина, сколько помогал ему...  Неподалеку,
в кв. 9, расположился сотрудник желтой "Красной газеты"  Петр  Ильич  Коган-
Сторицын,  а  поближе  к  Берману,  в  кв.  12,  жил-поживал  уполномоченный
экономического отдела Гавриил Михелев Губельбанк.  Очень  удобно:  и  нужная
информация к Анне Яковлевне "и, ответственному секретарю  "Красной  газеты",
попадает вовремя, и ситуация в ' всегда известна  (экономический  отдел  ГПУ
ведал гостиницами). В целом домашняя компания Бермана лишний  раз   убеждает
-  перед  нами  ворон  высокого  полета.  Кроме  возможности  через  Г.   М.
Губельбанка  легко  узнавать  оперативную   информацию   об   обстановке   в
"Англетере", наш стихотворец-сексот мог ее черпать из  уст  приятеля,  также
выпускника   юридического   факультета    ЛГУ    делопроизводителя    Треста
коммунальных домов Бориса Иосифовича Пергамента (в современных  справочниках
его имя-псевдоним помечается - "М", но сие, так сказать, дело  житейское  и,
увы, привычное). В прошлом  Б.  И.  Пергамент  секретарствовал  в  одном  из
уездов Смоленской губернии, в 17-м году был начальником  канцелярии  Красною
Креста Царскосельского района; в июле 1922 года объявился  в  Петрограде,  а
до того три года служил в  Красной  Армии  на  административно-хозяйственных
должностях. Пописывал стишки, в 1912  году  выступил  соавтором  Бермана  по
петербургскому  поэтическому  сборнику  "Пепел".   Через   руки   Пергамента
проходила  вся  гостиничная  переписка,  и  он  мог  "по-дружески"  сообщать
необходимые сведения собрату по перу и, кто знает, может, и  еще  по  какой-
нибудь  сфере.  Пергамент  был  дошлым   канцеляристом,   его   неоднократно
приглашали в Губисполком для наведения порядка в запутанных  бумажных  делах
- короче, в его осведомленности о текущей ситуации в  "Англетере"  можно  не
сомневаться.
  Верим, читатель уже устал от знакомства с  Берманом  и  ждет  поворота  к
трагической есенинской теме.  Столь  подробное  отступление  необходимо  для
того, чтобы опровергнуть его показание о якобы виденном им 27  декабря  1925
года пьяном Есенине в 5-м номере "Англетера". Слух этот передавался  из  уст
в уста, многие современники и даже друзья Есенина ему  верили,  в  наши  дни
сие  свидетельство  тоже  остается  веским  аргументом   защитников   версии
самоубийства поэта. Свои воспоминания о "визите” в гостиницу  Берман  так  и
не напечатал  (отпала  необходимость).  Нам  удалось  их  разыскать.  Восемь
страничек  машинописного  текста  (не  датированы)  с   авторской   правкой.
Пустейшие по содержанию и жалкие по форме, но с потугой на обзор поэзии  20-
х  годов  и  с  кокетливым  самолюбованием  собственным  поэтическим  даром.
Учитывая первую публикацию из бермановской  фальшивки  (она  называется  “По
следам Есенина"), дадим из нее целиком одну интересующую нас страницу.
  "В декабре 25-го года я узнал, что Есенин в  Ленинграде.  Захотелось  мне
встретиться с ним. От редакции "Ленинских искр", в которой я  работал,  было
недалеко до "Англетера". где, как я узнал,  он  остановился.  Приближаясь  к
дверям его номера, я  услышал  из  комнаты  приглушенный  говор  и  какое-то
движение. Не приходилось особенно удивляться - о чем я не подумал, -  что  я
едва ли застану его одного. Постучав и не получив ответа, я отворил дверь  и
вошел в комнату. Мне вспоминается  она,  как  несколько  скошенный  в  плане
параллелограмм, окно слева, справа  -  тахта.  Вдоль  окна  тянется  длинный
стол, в беспорядке уставленный разными закусками, графинчиками и  бутылками.
В  комнате  множество  народа,  совершенно  для  меня  чуждого.  Большинство
расхаживало  по  комнате,   тут   и   там   образуя   отдельные   группы   и
переговариваясь. А на тахте,  лицом  кверху,  лежал  хозяин  сборища  Сережа
Есенин в своем прежнем ангельском обличий.  Только  печатью  усталости  было
отмечено его лицо. Погасшая папироса была зажата в зубах. Он спал.
  В огорчении стоял я и глядел на него.  Какой-то  человек  средних  лет  с
начинающейся полнотой, подошел ко мне.
  - Вы к Сергею Александровичу? - спросил  он  и.  видя,  что  я  собираюсь
уходить, добавил: - Сергей Александрович скоро проснутся,
  Не слушая уговоров, я вышел из комнаты. На следующее утро, спешно наладив
работу редакции, часу в десятом, я снова направился к Есенину. "В это  время
я его, наверное, уже застану  не  спящим",  -  думал  я,  быстро  сбегая  по
лестнице. Внизу, навстречу мне, из входных  дверей  появился  мой  знакомый,
ленинградский поэт Илья Садофьев.
  -Куда спешите, Лазарь Васильевич? - спросил он.
  - К Есенину, - бросил я ему. Садофьев всплеснул руками:
  - Повесился!
  Здесь навсегда обрываются видимые следы нашего поэта".
  Процитированный фрагмент "воспоминаний" настолько лжив и  глуп,  что  его
даже комментировать неловко. Ограничимся самыми общими  замечаниями.  "Зоря"
не говорит, от кого он узнал о приезде Есенина в Ленинград и  его  поселении
в  "Англетере",  потому  что  сослаться  было  не  на  кого  -   да   и   из
конспиративных соображений  нецелесообразно.  Придуманный  им  для  создания
картины буйного похмелья в 5-м номере "длинный стол" - не от  большого  ума.
В комнате, согласно инвентаризационной описи (март 1926 года), к которой  мы
уже обращались, значатся: "Мв 143. Стол письменный с 5-ю ящиками, под  воск.
-1.  -  40  руб.  (Стол  этот  очень  скромный  по  размерам,  известен   по
фотографиям Моисея Наппельбаума). Овальный стол, ореховый, под воск. - 1.  -
8 руб. № 145, Ломберный стол дубового дерева. -1. -12 руб." Других столов  в
5-м номере не  находилось.  Фарисей  лжет.  Перестарался  он,  "пригласив  в
комнату "множество народа", Вольф  Эрлих.   Анна  Рубинштейн  и  даже  Павел
Мансуров были в этом отношении  похитрее,  называли  "гостей"  выборочно,  с
понятной  оглядкой.  В  описании  лжемемуариста  Бермана   его   "конфидент"
выглядит падшим пьяницей, заснувшим, как извозчик, с папиросой в зубах.
  Укажем лишь на деталь, которая выдает  пособника  убийства  со  всей  его
бандитской головой (на известной фотографии  в  словаре  "Русские  писатели"
его физиономия пугающе-каменна): он-де узнал о  происшествии  в  "Англетере"
"часу в десятом". Негодяй даже поленился сверить свои  больные  фантазии  со
сведениями других  "воспоминателей"  и  со  статьями  в  газетах.  Например,
"Правда" (1925 г., 29 декабря, № 296)  писала:  "  -в  11  часов  утра  жена
проживающего в отеле ближайшего друга Есенина, литератора Георгия  Устинова,
отправилась  в  номер  покойного..."  Тоже,   конечно,   вранье,   но   зато
согласованное с "тетей Лизой".
  Сегодня уже просматриваются многие звенья кольца ГПУ, плотно  окружившего
Есенина. Одни звенья мы разобрали,  о  других  только  упомянули,  третьи  и
последующие остались нам неведомы.
  Канул куда-то дворник "Англетера"  Василий  Павлович  Спицин,  телефонный
вестник беды, вызвавший вечером 27  декабря  коменданта  В.  М.  Назарова  в
гостиницу.  Перерыты  сотни  личных  и   Других   дел   Губернского   отдела
коммунального хозяйства и Треста коммунальных домов, но  следы  "дяди  Васи"
пока  не  обнаружились.  Наконец-таки  нашлась  зацепочка:  в  доме  ГПУ  по
Комиссаровской, 3 (управдом В. М. Назаров!) дворничал в 1925 году  Александр
Матвеевич  Спицин,   предполагаемый   родственник   "нашего"   (несовпадение
отчеств, как уже говорилось, не должно смущать; на примере  "тети  Лизы"  мы
убедились, как легко манипулировали конспираторы своими метриками).  И  хотя
архив ФСБ в розыске "дяди  Васи"  не  помог,  теперь  можно  утверждать  еще
определеннее:  В.П.Спицин,  живший  буквально  рядом  с  5-м,   Есенинским",
номером - один из посвященных в тайну убийства поэта. След его, конечно  же,
рано или поздно отыщется, и недостающее звено восполнится.
  Еще одно мелькнувшее имя: Цкирия Ипполит Павлович. Уже говорилось - этого
товарища,  как  "сердобольного"  собрата  по  коммунальной  службе,  называл
комендант "Англетера" В.М.Назаров;  его.  здравствующая  ныне  вдова  хорошо
помнит высокого веселого грузина,  большого  любителя  застолий  и  женского
пола. Информация для размышления: И.П.Цкирия, уроженец Кутаисской  губернии,
сын состоятельного землевладельца; окончил 8-ю  гимназию,  участник  походов
Красной Армии на Кавказе. В сохранившейся  анкете  о  своей  военной  службе
писал сумбурно, противоречиво, что лишь обостряет интерес  к  его  потаенной
биографии.  В  служебном  формуляре  Цкирии  сказано:  1918-  1923  годы   -
"кочегар", что  никак  не  вяжется  с  другими  документами,  в  которых  он
фигурирует как конторский работник и строитель.
  Выяснилось: сей "кочегар"   заправлял  домами,  принадлежавшими  ГПУ.  По
предписанию (30 октября 1925  года)  заведующего  Управлением  коммунальными
домами Пагавы - Цкирия, кроме прочих зданий,  стал  хозяином  дома  №  3  по
улице Комиссаровской и дома № 8/23 по  проспекту  Майорова  (напомним  адрес
"Англетера":   просп.   Майорова,   10/24).    Если   верить   воспоминаниям
здравствующей вдовы  В.  М.  Назарова,  Цкирия  вместе  с  ним,  комендантом
гостиницы, "снимал с  петли”   Есенина.  Нас,  впрочем,  больше  интересует,
почему Цкирия оказался в час злодейской акции  в  "Англетере"?  Случайность?
Нет, закономерность. В сохранившейся домовой книге (просп.  Майорова,  8/23)
указана только булочная и ее владельцы, а  про  все  остальные  помещения  -
молчок.  Предположить,  что  таинственный  оcобняк  -  сосед  "Англетера"  -
являлся  тюрьмой  и  следственным  изолятором,  вполне  логично:  тогда   мы
получаем ответ на вопрос:  почему  сотрудники  Активно-Секретного  Отделения
УГРО и  одновременно  ГПУ  Дмитрий  Михайлович  Тейтель,  Михаил  Филиппович
Залкин и другие, имея постоянные домашние квартиры, селились в  "Англетере".
Товарищи эти здесь отдыхали от допросов  в  соседнем  доме,  куда  добраться
было делом нескольких минут, через подвальный  лабиринт.  Мы  интересовались
соседним с нынешней "Асторией"  зданием,  принадлежащим  госучреждению.  Нам
рассказали,  как  один  из  его  начальников  имеет  обыкновение  мистически
исчезать, хотя его часами сторожат посетители  у  выхода.  Никакой  мистики:
человек  пользуется  старыми  чекистскими  потайными  ходами.   Теперь   уже
несложно объяснить, почему Цкирия очутился в 5-м, "есенинском”  номере.  Как
домоуправ он исполнял  свой  прямой  служебный  долг,  "транспортируя”  тело
поэта к предполагаемому  месту  "самоубийства".  Мы  уже  рассказывали,  как
неожиданно печально сложилась судьба коменданта "Англетера" В.  М.  Назарова
после декабрьского события.  Судьба  И.П.Цкирии  выглядит  счастливой:  с  1
января 1926 года он возглавлял все  коммунальные  дома  Центрального  района
Ленинграда. С  тех  пор  карьера  Ипполита  Павловича,  кажется,  не  давала
осечек; он вскоре оставил семью и женился на  сотруднице  ГПУ,  почил  своей
смертью. Уже не  раз  на  наших  страницах  появлялась  фамилия  неуловимого
Петрова, которую хорошо запомнила вдова коменданта "Англетера" и к  которому
Назаров, по его же словам, ходил 27 декабря 1925  года  "консультироваться",
как к "члену партии". Забегая вперед, скажем: это он, по  нашему  убеждению,
был главным организатором кровавого фарса в 5-м  номере  гостиницы,  это  по
его приказу бегали и постоянно лгали в  Ленинграде  сексоты  типа  Эрлиха  и
Медведева, это по его указанию суетились с дезинформацией  газеты,  подобные
"Красной",  это  по  его  сигналу  замерло  в  бездействии   2-е   отделение
милиции... Наконец-таки Петров нашелся. Разыскать его  оказалось  неимоверно
тяжело. Тысячи Петровых мелькают в старых бумажных потоках  -  этот  товарищ
знал, какой надо выбрать себе псевдоним. Представим невидимку  таким,  каким
он  хотел  выглядеть  "на  людях"  (по  архивным  данным   ФСБ,   финансово-
контрольных органов, цензуры и  другим  документальным  источникам),  Петров
Павел Петрович, 1895 г. рождения, в 1922-1923 годах заместитель  заведующего
административно-инструкторским подотделом петроградской  губернской  цензуры
(Петрооблита).  Должность  эта  находилась  в  системе   Политконтроля   ГПУ
(начальник Новик). Карательную свою службу Петров  исполнял  неукоснительно.
Для подтверждения приведем строки из одной недавно рассекреченной бумаги:
  “Секретно Начальнику Политконтроля ГО ГПУ
  По имеющимся  в  Петрообпите  сведениям,  коллективом  РКП(б)  типографии
"Красный агитатор” издается стенная газета без визы Обплита, что  совершенно
недопустимо и  на  что  Попитконтропю  надлежит  спешно  обратить  внимание,
приняв соответствующее меры.
                                        Зав. Обплитом               Херченко
                                    Зам, зав. адм.-инстр. п/отд.      Петров
                                        Секретарь                   Борисов”
  Надеемся, после знакомства с этим документом у охотников сваливать  "дело
Есенина” на бесцеремонных газетчиков окончательно пропадет желание  защищать
эту  никчемную  идейку:  око  цензуры  видело  все  и,  не  моргнув,   могло
прихлопнуть любую нежелательную статейку. Не без участия "нашего" Петрова  в
1923 году была  конфискована  книга  Ф.Ю.Левинсона-Лессинга  "Математическая
кристаллография,   привлечена   к   ответственности   за    ослушание    3-я
государственная типография. Даже либретто оперы Кальмана  не  разрешалось  к
публикации. Особенно нещадно  цензурный  хлыст  стегал  русскую  литературу.
Например, тогда же была запрещена  книга  Георгия  Чулкова  "Федор  Иванович
Тютчев”.-"за рассуждение в духе  идеалистической  философии  и  возвеличение
Тютчева, как мистика и националиста".
  С 1923-го по 1930 год, согласно домовым книгам, Петров жил в доме №  7/15
по улице Комиссаровской. В 1923-м домоуправ записал: "Квартира № 12.  Служит
в ГПУ", затем зачеркнул  и  уточнил:  "Политконтроль  ГПУ,  удостоверение  №
40116". а это, что в лоб. что по лбу.  Указан  служебный  адрес  постояльца:
Комиссаровская, 4. В домовой книге, составлявшейся в апреле  1924  года,  он
прямо именуется сотрудником ГПУ,  в  октябре  того  же  года  или  несколько
раньше Петров,  очевидно,  перешел  на  оперативную  секретную  работу  "под
крышей" ("артист Севзапкино”). В 1925-м артист-чекист "вырос"  до  режиссера
Севзапкино - с таким титулом он проходит в списках вплоть до 1930 года.  Имя
этого   "деятеля   искусства"   встречается   в    недавно    рассекреченном
соответствующем фонде ЦГАЛИ (Санкт-Петербург). Согласно выписке  из  доклада
(1926 год) ответственного  руководителя  кинофабрики,  зам.  директора  тов.
Любинского - "можно сократить немедленно, без ущерба для дела"  25  человек;
восьмым по списку стоит "Петров-Бытов П. П., режиссер". Кстати, у  него  был
самый высокий тарифный разряд - 17-й - с рядом привилегий.
  Фильмы Петрова  нам  неизвестны,  но  по  некоторым  протоколам  собраний
"коллектива" ГПУ известен его цензурно-идеологический раж.  Он  часто  менял
профсоюзные  книжки.  К  примеру,  в  1928-м   числился   членом   профсоюза
работников искусства (Рабис) по удостоверению №24476. В 1929-м  -  №  38598.
Бланки  подлинных  книжек  этого  и  других  цеховых  профсоюзов,  расчетные
книжки, оттиски печатей и другие документы ГПУ всегда  имело  в  достатке  и
легко делало "артистов" и "режиссеров". Приведем лишь два доказательства  из
многих имеющихся.
  1/Х-1924                                     СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
  В Севзапкино
  Ленинградский Губотдеп Госпопитупраепения просит выдать предъявителю сего
10 штук (десять)  чистых  бланков  за  подписями  и  печатью  для  секретно-
оперативных работ под-ответственность начальника ЛГО 0/777.
  Начальник Ленинерадскоео Губотдепа ОГПУ          И. Леонов
  "Засветившийся" И. Л. Леонов был, как уже говорилось, правой рукой  главы
местных чекистов. Его основная обязанность в 1925 году - начальник секретно-
оперативной группы  (СОЧ)  ГПУ.  Иногда  Леонова  замещал  Райский.  Фамилии
Петрова и "понятого" П. Н. Медведева не случайно фигурируют рядом.  "Артист-
режиссер" и "педагог” могли часто встречаться на  ул.  Комиссаровской,  7/1,
где располагались Политконтроль ГПУ и  чекистская  школа.  Прослеживается  и
связь Петрова  с  Вольфом  Эрлихом.  Последний  в  одном  из  своих  стишков
упоминает друга школьных лет Перкина, который,  в  свою  очередь,  знался  с
"режиссером".  Дело  в  том,  что  в  1923-1924  годах  Петров,  очевидно  с
конспиративными целями, снимал квартиру (№ 7, позже № 12) в  доме  №  12  по
улице Верейской. Так вот, в 7-й  жил  и  Борис  Яковлевич  Перкин,  студент-
политехник, с женой Марией Яковлевной, учившейся в ЛГУ. Внешне все  выглядит
пристойно: наборщик типографии РККА Петров (удостоверение №  3223-82)  мирно
обитает с супругой Марией Васильевной Капустиной,  но  его  выдает  подпись-
автограф, хорошо  нам  знакомый  по  вычурной  завитушности;  его  дражайшая
"половина", Петрова Зоя Константиновна,  расписавшись  другой  фамилией,  не
могла изменить начертания букв,  также  легко  узнаваемых  по  известным  ее
каракулям. Думаем, Б. Я. Перкин исполнял при  Петрове  обязанности  связного
и, когда возникала необходимость, информировал Эрлиха.  Однажды,  3  февраля
1925  года,  в  протоколе  приема  новых  членов   профсоюза   Совработников
(председатель П. Н. Медведев) рядом с именем "киношника” возникло имя Г.  Ф.
Устинова, что лишь усиливает уверенность  в  причастности  Петрова  к  "делу
Есенине". О многом можно догадываться по квартирным соседям Петрова.  Прежде
всего,  это  секретарь  Гублита  А.  М.  Карпов,   имевший   в   1924   году
удостоверение ГПУ; он держал в своих руках все ленинградские цензурные  нити
и, не ошибемся, дирижировал газетной пачкотней  на  замученного  Есенина.  В
одной квартире  с  Петровым  отдыхала  от  службы  в  3-м  полку  войск  ГПУ
переписчица Нина Александровна Ширяева-Крамер. Мы уже  говорили,  -  в  этот
полк наведывался Петров  со  своими  агиттирадами.Чужую  почтовую  переписку
цедила для лжережиссера его соседка по комнате в той же 8-й квартире,  Минна
Семеновна Бомбей, служившая на Главпочтамте,  позже  не  раз  менявшая  свои
удостоверения.  Рядышком  с  нашим  героем,  в  квартире  №  10,   как   уже
отмечалось,  восстанавливал  свои  коммунистические  потенции  преподаватель
университета им Зиновьева  Рейнгольд  Иванович  Изак,  активно  упрятывавший
милиционера Николая Горбова в тюрьму.

   29 декабря 1925 года ленинградская вечерняя "Красная газета"  напечатала
ставшие печально известными строки:
  До свиданья, друг мой, до свиданья.
  Милый мой, ты у меня в груди.
  Обещает встречу впереди.
  Под стихотворением имя Сергея Есенина и дата "27 декабря".  В  дискуссиях
"Убийство или самоубийство?" это послание играет важнейшую роль,  приводя  в
смущение  сторонников  версии  преступления”  В  большинстве  своем   авторы
разоблачительных статей автографа (?) этой последней есенинской  "песни"  не
видели, так как его до сих пор строжайше охраняют, и  открывался  он  глазам
исследователей (оставивших свои подписи) за 70 лет (1927-1994) не  более  15
раз. Историю появления "До  свиданья...”  поведали  Вольф  Эрлих  и  Георгий
Устинов. История этого такова: ранним утром 27 декабря поэт передал  первому
из названных приятелей рукописный листок, попросив не спешить знакомиться  с
"подарком”. "Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на  следующий
день, - утверждал Эрлих. - В суматохе и сутолоке я забыл о  нем".  Последняя
оговорка многих не только смутила,  но  и  возмутила.  Устинов   в  "Красной
газете" (1925, 29 декабря) сделал жест в  сторону:  "..товарищ  этот  просил
стих не опубликовывать, потому что так хотел Есенин, пока он жив..."  Других
свидетелей рождения предсмертной элегии мы не знаем,  а  верить  этим  двум,
как уже было доказано, нельзя. Так думали  наиболее  внимательные  и  чуткие
современники. Художник  Василий  Семенович  Сварог  (1883-1946),  рисовавший
мертвого поэта, не сомневался в злодеянии и финал  его  представлял  так  (в
устной передаче журналиста И. С. Хейсина); "Вешали  второпях,  уже  глубокой
ночью, и это  было  непросто  на  вертикальном  стояке.  Когда  разбежались,
остался  Эрлих,  чтобы  что-то  проверить  и  подготовить   для   версии   о
самоубийстве... Он же и положил на стол, на видное место, это  стихотворение
- "До свиданья, друг мой, до свиданья..." Очень странное  стихотворение...".
Пожалуй, профессионально наблюдательный Сварог во всем прав, за  исключением
соображения о демонстрации Эрлихом "убийственного" послания. В  этом  просто
не было необходимости - "подлинника" никто из посторонних  тогда  не  видел.
Более того, мы склонны считать, что его не видел в глаза даже сам  "Вова"  -
ему, мелкой гэпэушной сошке, отводилась  роль  механического  рупора  версии
преступников.
  В газетах о стихотворении сообщалось сумбурно, авторы писали всяк на свой
лад. В "Последних новостях" (Париж, 1925, 30 декабря) в информации  ТАСС  от
29 декабря говорилось: "На столе найдено начатое  стихотворение,  написанное
кровью".  Тассовец,  конечно  же  с   чьих-то   слов,   определил   -степень
завершенности послания и, не видя его, дал ему "кровавую” характеристику.  О
неосведомленности журналиста свидетельствует и такая его фраза: "Поэту  было
только 22 года"
  Заметьте, - так же,  как  назойливо  лжесвидетели  "поселяли"  Есенина  в
"Англетере",  с  такой  же  настырностью  желтые  писаки  сообщали   о   "До
свиданья..."  Причем   сообщали   по-разному.   Спешившая   всех   опередить
вульгарная  “Новая  вечерняя  газета"   29   декабря,   когда   еще   полной
согласованности  в  действиях  убийцы  и  их  укрывателей   не   наметилось,
информировала  нейтрально:  "На  небольшом  письменном  столе  лежала  синяя
обложка с надписью "Нужные бумаги". В ней была старая переписка  пота".  Миф
о предсмертном послании уже родился, но еще не обрел законченную форму.
  Очевидно, более всего читателя повергала в  недоумение  наша  гипотеза  о
"забывчивом" Эрлихе, в глаза не видевшем адресованного ему послания.  Ничего
дерзкого  в  таком  предположении  нет.  Во-первых,  откуда  известно,   что
стихотворение посвящено "Вове"? От него самого. Но  даже  малейшего  доверия
он не заслуживает. Во-вторых, "До свиданья..." в виденной нами  рукописи  не
датировано. В-третьих, обратите внимание, Эрлих  о  нем  поначалу  нигде  не
распространяется, и это говорит не о  его  скромности,  а  об  отчужденности
"милого друга" от кем-то наспех сочиненного  восьмистишья.  Эрлих  отличался
крайним тщеславием, и непонятно его равнодушие к строкам,  удержавшим  этого
типа на плаву известности.
  Настаиваем: Эрлих "До свиданья..."  увидел  впервые  уже  напечатанным  в
"Красной  газете".  Элементарная  логика  подсказывает:   он   "забыл"   его
прочитать 27 декабря, так как  читать  было  нечего.  Согласитесь,  если  бы
послание существовало в тот  день,  его  бы  показывали  всякому  встречному
поперечному,  дабы,  так   сказать,   документально   закрепить   версию   о
самоубийстве поэта. Однако все это  догадки.  Обратимся  к  фактам,  которые
лишь  подтверждают  нашу  версию.   Сравнительно   недавно   удалось   точно
установить: рукописный экземпляр "До свиданья..." принес  в  Пушкинский  Дом
(ПД) 2 февраля 1930 года зав. редакцией и отдела рецензий  журнала  "Звезда"
Георгий Ефимович Горбачев (1897-1942). Есть  основательное  подозрение,  что
оформлял прием "автографа" новоиспеченный сотрудник ПД, он же  работник  ГПУ
М., -  мы  о  нем  расскажем.  В  учетных  данных  рукописного  отдела  ИРЛИ
содержалась пометка о  передаче  того  листка  через  Горбачева  "от  В.  И.
Эрлиха".  Можно  подумать,  -  первый  исполнял  поручение  второго,  весьма
занятого мемуарами о "Сереже" или очередным  сексотским  заданием.  Вот  так
Эрлих! Есенин посвятил ему последнюю исповедь своей души  (допустим  такое),
тем самым обессмертив его, а "Вова"  не  нашел  времени  доехать  от  своего
жилья (ул. Литераторов, д. 19, кв. 3)  до  Пушкинского  Дома  на  набережной
Макарова. Г. Е. Горбачев был слишком большой  комиссарской  персоной,  чтобы
находиться у Эрлиха на побегушках. Фраза из анналов Пушкинского Дома  -  "от
В.  И.  Эрлиха"  -  лишь  вынужденная  дань  легенде,  по   которой   "Вове"
назначалась   роль   адресата   "есенинского”   послания.   Так   как   наше
расследование приняло неожиданный оборот, расскажем о Горбачеве подробнее.
  Непосредственно по приказу Троцкого Горбачев вместе с  другими  "кожаными
куртками"  организовывал  в  1921-м   кровавое   подавление   Кронштадтского
восстания. Энергичный, нахрапистый, он успевал всюду:  на  партийной  работе
(одно время был секретарем Василеостровского райкома партии),  в  лекционной
пропаганде, на марксистских педагогических курсах и т. п. Как  он  учился  в
Петроградском  университете  (окончил  его  в  1922   году),   можно   легко
догадаться, - как и все революционеры-недоучки. В 25 лет он  уже  преподавал
в "университете им. Зиновьева", в  политической  академии  им.  Толмачева  и
других вузах. Имел двух сыновей и дочь. Кумиром Горбачева  являлся  Троцкий,
его  ближайшее  окружение  -  леворадикальное  еврейство  с   конспиративно-
заговорщическим уклоном. Когда после XIV съезда РКП(б)  поджигатели  мировой
революции получили крепкого  пинка,  Горбачев  пристроился  в  Ленинградское
отделение Госиздата под начало директора  Ильи  Ионова,  собиравшего  вокруг
себя остатки ленинско-троцкистской гвардии. С сентября  1925  года  Горбачев
работает в  редакции  журнала  "Звезда",  где  занимает  ведущее  положение,
сохраняя  старые  партийно  -  гэпэушные  связи.  Его  слова   боялись.   По
воспоминаниям критика  Иннокентия  Оксенова,  Горбачев  не  возражал  против
публикации в газетах честных статей о смерти Есенина, но всемогущий  Лелввич
-Калмансон из Москвы одернул ленинградских литераторов. Думаем,  эту  "утку”
пустил  сам  Горбачев,  с  помощью  своих  дружков  из   Политконтроля   ГПУ
наложивший вето на малейшую правду о трагедии в "Англетере".
  С 1927-го по 1932 год  он  бился  за  свой  партийный  билет…Горбачев  не
примирился с исключением из партии, но вынужден был приоткрыть завесу  своей
потаенной деятельности. 18 февраля 1928 года  покаялся,  назвал  троцкистов-
сообщников: Куклина, Нотмана, Н. и С. Отрожденовых, Лукаса и др.  Признался:
"Передавал Нотману полученные оппозиционные документы (позже заявления в  ЦК
за подписью Троцкого и Зиновьева и др.). Был раза два или  три  на  квартире
Зиновьева на 11-й роте, однажды давал  адрес,  и  пароль  для  прохода  туда
оппозиционерам из ЛГУ". Признаниям Горбачева поверили,  в  1929-м  он  вновь
стал коммунистом, в 1931-м “погорел” опять, однако еще  через  год  все-таки
получил красную книжечку. Сегодня предателя России в июле 1917-го,  душителя
восставших кронштадтских матросов в 1921-м, вдохновителя расстрелов в  1920-
х. пропагандиста террора в литературе наши новые гуманисты  возводят  герои.
Не лучше ли им заглянуть в архивные святцы? Они, как  нам  известно,  доныне
хранятся в ФCБ (Москва), в них наверняка  не  только  о  "генеральной  линии
партии" говорится, но и кое о чем посущественней из темной биографии  Г.  Е.
Горбачева, автора  вульгарнейших  "Очерков  современной  русской  литературы
(1925).
  Итак, рукопись "До  свиданья..."  появилась  на  свет  из  рук  человека,
близкие  единомышленники  которого  (А.  Я.  Рубинштейн,  сотрудники   ГПУ),
несомненно,  причастны   к   злодеянию   в   "Англетере".   Уже   одно   это
обстоятельство заставляет внимательно вглядеться а каждую  букву  тревожного
послания. Для сравнения почерка руки автора  "До  свиданья..."  мы  положили
рядом подлинный автограф Есенина "Гори, звезда моя, не падай..."
  Я знаю, знаю.
  Скоро, скоро.
  Ни по моей, ни чьей вине
  Под низким траурным забором
  Лежать придется также мне.
  Известно, каллиграфию  поэта  атестовывал  Д.  М.  Зуев-Инсаров  в  своей
спекулятивной книжке “Почерк и личность"  (М.  1929):  "Предсмертное  письмо
Есенина характерно  выраженным  центростремительным  направлением  строк,  -
писал явно близкий к  Лубянке  спец,  -что  указывает  на  депрессивность  и
подавленность состояния, в котором он  находился  в  момент  писания".  Даже
беглого, внешнего взгляда на "До свиданья..." достаточно, чтобы не  поверить
Зуеву-Инсарову. Он назойливо подгоняет  свою  трактовку  почерка  поэта  под
официальную схему "есенинщины" и договаривается, например, до такого  вывода
о "подопытном": "Сердечности  в  натуре  мало"  Комментарии  излишни.  Более
интересна указанная  книжечка  одним  примечанием.  Вот  оно:  "Исследование
почерка Есенина сделано мною за насколько дней до  его  трагического  конца,
по  просьбе  ответственного  редактора  издательства  "Современная  Россия",
поэта Н. Савкина".
  Николай Петрович Савкин - фигура любопытная, но, конечно,  он  интересует
нас не как жалкий стихотворец и редактор вычурной  имажинистской  “Гостиницы
для путешествующих в прекрасном", а как человек, часто  мельтешивший  вокруг
Есенина. В ноябре 1925-го он появлялся  вместе  с  поэтом  в  Ленинграде  и,
видно, тогда-то и обеспечил ГПУ  образцами  есенинского  почерка.  Известно:
поездка  та  была  нервная,  спешная,  об  истинной  цели  ее  можно  только
догадываться; прятавшийся от суда Есенин явно  что-то  затевал.  Люди  же  с
Комиссаровской  улицы  в  Ленинграде  не  дремали...  Возможно,  "имажинист"
сыграл здесь отведенную ему тайную роль, тем  более  Есенина  он  ненавидел.
Однажды поэт писал сестре: "Передай Савкину,  что  этих  бездарностей  я  не
боюсь, что бы они не делали. Мышиными зубами горы не подточишь" В  контексте
таких враждебных отношений интерес Савкина к почерку  Есенина  не  может  не
настораживать.
  Почерковедческую экспертизу "До свиданья..." проводила (1992) криминалист
Ю. Н.  Потбко  (почему-то  она  не  оставила  в  сопроводительном  листке  к
"есенинскому" автографу своей подписи). Вот ее  заключение,  перекликающееся
с  "заключением"  Зуева-Инсарова:  "Этот  текст  исполнен  Есениным  Сергеем
Александровичем  под  влиянием  необычных  внутренних  и  внешних  факторов,
"сбивающих" привычный процесс письма и носящих временный характер.  В  числе
таких  факторов  наиболее  вероятными  являются  необычное   психофизическое
состояние  С.  Есенина   (волнение,   алкогольное   опьянение   и   др.)   и
использование  им  пишущего  прибора  и   красителя,   обладающего   плохими
расписывающими свойствами",
  Принципиальный вопрос: кровью написано "До свиданья...” или нет? Кандидат
медицинских наук Т. В. Стегнова, как засвидетельствовал 15  июня  1992  года
(№ 2028) начальник Экспортно-криминалистического Центра  (ЭКЦ)  МВД  России,
доктор химических наук И. П. Карлик, утверждает: -  “Кровью”.  Чьей?  Ответа
нет. И почему Т. В. Стегнова  проводила  экспертизу  одна?  Миллионов  людей
волнует более чем загадочная смерть русского поэта. Требуется объективное  и
независимое научное исследование "До  свиданья...”,  а  столь  ответственное
дело поручают неизвестно кем назначенной "единице"... И  разве  нельзя  было
определить группу крови и другие специальные  показатели  (например,  резус-
фактор) "автографа" и сравнить их с признаками  крови  Есенина  (он  не  раз
лежал  в  больницах  Москвы  и  некоторых  клиниках  Европы   и   установить
идентичность   или   разнохарактерность   соответствующих   данных    вполне
возможно). Впрочем, в застенках ГПУ крови всегда хватало...



                                  Глава II


  Русская земля предстает перед поэтом  как  печальный  "покойный  уголок",
"родина кроткая", "сторона ковыльной пущи". Весь  мир  для  него  окрашен  в
светлые, радужные тона.  Русский  пахарь,  русский  крестьянин,  еще  совсем
недавно такой земной и  мирный,  превращается  в  отважного,  гордого  духом
богатыря — великана Отчаря, который держит  на  своих  плечах  "нецелованный
мир". Есенинский мужик — Отчарь наделен "силой Аники", его  "могутные  плечи
— что гранит-гора", он "несказанен и мудр", в  речах  его  "синь  и  песня".
Есть  в  этом  образе  что-то  от  легендарных  богатырских  фигур  русского
былинного эпоса. Отчарь заставляет вспомнить  прежде  всего  былинный  образ
богатыря-пахаря Микулы Селяниновича, которому была подвластна великая  "тяга
земли", который играючи распахивал "чистое поле" своей чудо-сохой.  "Отчарь"
— один  из  первых  поэтических  откликов  Есенина  па  события  Февральской
революции 1917 года. Это стихотворение было  написано  Есениным  летом  1917
года во время пребывания в родном селе. В сентябре  "Отчарь"  печатает  одна
из петроградских газет. В  этом  стихотворении,  так  же  как  в  написанных
несколько  ранее,  в  Петрограде,   "Певущем   зове"   и   "Октоихе",   тема
революционного обновления страны раскрывается в образах, носящих чаще  всего
космический,   планетарный   характер.   Отсюда   пророческий   смысл   этих
стихотворений, их ораторски-полемическая ритмическая структура.
             Радуйтесь!
             Земля предстала
             Новой купели!
             Догорели
             Синие метели,
             И земля потеряла
             Жало.
             В мужичьих яслях
             Родилось пламя
             К миру всего мира!
  Так начинает Есенин свой "Певущий зов". В "Октоихе" этот стык "земного" с
космическим получает свое дальнейшее развитие:
             Плечьми трясем мы небо,
             Руками зыбим мрак
             И в тощий колос хлеба
             Вдыхаем звездный злак.
             О Русь, о степь и ветры,
             И ты, мой отчий дом!
             На золотой повети
             Гнездится вешний гром.
             Овсом мы кормим бурю,
             Молитвой поим дол,
             И пашню голубую
             Нам пашет разум-вол.
             Осанна в вышних!
             Холмы поют про рай.
             И в том раю я вижу
             Тебя, мой отчий край.
  В "Октоихе", так же как  в  "Певущем  зове"  и  "Отчаре",  мифологические
образы  и  библейские  легенды  наполняются  новым,  революционно-бунтарским
содержанием.   Они   очень   своеобразно    переосмысливаются    поэтом    и
трансформируются в стихах в картины "мужицкого рая"  па  земле.  В  "Отчаре"
Есенин пытается поэтически более зримо представить этот новый мир:
             Там голод и жажда
             В корнях не поют,
             Но зреет однаждный
             Свет ангельских юрт.
             Там с вызвоном блюда
             Прохлада куста,
             И рыжий Иуда
             Целует Христа.
             Но звон поцелуя
             Деньгой не гремит,
             И цепь Акатуя —
             Тропа перед скит.
             Там дряхлое время,
             Бродя по лугам,
             Все русское племя
             Сзывает к столам.
             И, славя отвагу
             И гордый твой дух,
             Сыченою брагой
             Обносит их круг.
  Эта образная "зашифрованность" будущего в  "Отчаре"  не  случайна.  Каким
конкретно будет новый мир, поэту трудно еще представить, но  одно  для  него
очевидно,—что в нем  должен  царить  свет  разума  и  справедливости  ("свет
ангельских юрт"): нужда и голод там будут исключены ("там голод  и  жажда  в
корнях не поют"), там не будет разделения на богатых и  бедных,  будет  одно
свободное "русское племя", невозможно будет там и любое предательство,  даже
поцелуй "рыжего Иуды" "деньгой не громит". Он "целует Христа"  искренне  (по
библейской легенде,  Иуда,  одни  из  двенадцати  апостолов  Христа,  предал
своего учителя за "тридцать сребреников");  будут  все  свободны,  никто  не
будет знать каторжных "цепей Акатуя" (на Акатуйский рудник при царе  ссылали
людей  на  каторгу).  Гражданский  пафос   этих   стихотворений   ("Отчаря",
"Октоиха" "Певущего зова") находит свое образное выражсние  в  романтической
мечте поэта о гармонии мира, обновлеияого революционной  бурей:  "Не  губить
пришли мы в мире, а любить и  верить!".  Стремление  к  равенству,  братству
людей —  главное  для  поэта.  И  еще:  уже  февральские  события  порождают
совершенно иной социальный настрой в лирических стихах Есенина. Он  радостно
приветствует приход нового дня свободы. Это свое  душевное  состояние  он  с
огромной поэтической силой  выражает  в  прекрасном  стихотворении  "Разбуди
меня завтра  рано...".  С.  Толстая-Есенина  рассказывает,  что  "по  словам
Есенина, это  стихотворение  явилось  первым  его  откликом  на  Февральскую
революцию". С революционным обновлением России  связывает  Есенин  теперь  и
свою дальнейшую поэтическую судьбу:
             Разбуди меня завтра рано,
             О моя терпеливая мать!
             Я пойду за дорожным курганом
             Дорогого гостя встречать.
             Я сегодня увидел в пуще
             След широких колес на лугу.
             Треплет ветер под облачной кущей
             Золотую его дугу.
             На рассвете он завтра промчится,
             Шапку-месяц пригнув под кустом,
             И игриво взмахнет кобылица
             Над равниною красным хвостом.
             Разбуди меня завтра рано,
             Засвети в нашей горнице свет.
             Говорят, что я скоро стану
             Знаменитый русский поэт.
  Ощущение того, что теперь и он — сын крестьянской Руси  —  призван  стать
выразителем дум, чаяний и стремлений восставшего народа, с огромным  пафосом
передает Есенин в стихотворении "О Русь, взмахни крылами..." -  своеобразном
поэтическом манифесте, строки из которого уже приводились выше.  Все  теперь
под силу поэту, все подвластно его вольному, свободному слову:
             Долга, крута дорога,
             Несчетны склоны гор;
             Но даже с тайной бога
             Веду я тайно спор.
             Сшибаю камнем месяц
             И па немую дрожь
             Бросаю, в небо свесясь,
             Из голенища нож.
             За мной незримым роом
             Идет кольцо других,
             И далеко по селам
             Звенит их бойкий стих.
             С иными именами
             Встает иная степь.
  В   своем   поэтическом   манифесте   Есенин    выдвигает    благородную,
демократическую идею: показать во всей красоте и  силе  революционную  Русь.
Поэт  стремится  расширить  художественный  горизонт,  углубить   социальную
проблематику своих произведений. Следует особо  выделить  "маленькую  поэму"
Есенина "Товарищ", написанную им по горячим  следам  февральских  событий  в
Петрограде. 26 февраля днем на улицах  и  площадях  Петрограда  по  колоннам
демонстрантов был открыт огонь. Более пятидесяти человек было убито,  многих
раненых демонстранты  унесли  с  собой.  Командующий  Петроградским  военным